Книга Патриот - Дмитрий Ахметшин

— Там кого-то бьют.

Ислам откладывает книгу.

— Что?

— Ногами. Иди, посмотри. Из гостиной должно быть видно…

В гостиной народу собралось порядочно. Ислам протиснулся в первые ряды, и Лоскут, растекающийся носом по стеклу, уступает место.

— Вон там, Хасаныч. Видишь? Кого-то катают по асфальту. Уу, аж клочки летят. Довольно много человек дерутся.

— Из наших?

— Не разберёшь в темноте. Нет, наших нет. Никто сегодня не выходил, Рустам только собирался. Теперь вряд ли пойдёт.

Прибежал с растерянным видом Лёня.

— Там в дверь колотятся. Колотились. Потом тишина. Страшно.

Постояли-постояли и так же, в молчании, разошлись. Внизу несколько человек — пять или шесть — скрутили и затолкали в газель с мигалками.

Информация появилась только через сутки, на просторах интернета. Несколько студентов попытались примкнуть к забаррикадировавшимся в общежитии. Попытка была пресечена правоохранительными органами.

Вместе они собрались, наверное, для храбрости. Чтобы подкормить ту же самую храбрость, может, ещё и выпили. У них не было знакомых по эту сторону, и потому они просто собрались и пошли к главному входу. Где их и заметили круглосуточные дежурные.

Засевшим внутри осталось только отрастить на макушке ушки, глаза на стебельках, чтобы заглядывать за углы, завести седьмое, восьмое и другие экзотические органы чувств. Тревога противно загоняла иголочки под ногти, щекотала ноздри.

Хасанов в тот вечер напился. Всё это подействовало на него куда сильнее, чем Ислам, уже проросший в ситуацию, ожидал. За стойкой консьержки был припрятан умыкнутый им когда-то с работы коньяк, и Ислам потреблял его сначала в компании табурета и настольной лампы, чудом уцелевших после строительства баррикад, потом Проглота, чёрного с белым кота, уже третий день живущего с повстанцами, затем Паши и под конец каким-то образом обнаружил свою голову на коленях у Наташи. Жёлтый свет лампы сочится через веки, сочится ночь, смешиваясь с движением тополиных шапок за окнами, и после пятой рюмки начинает казаться, что весь мир пришёл в движение. Материя движется, мешается с другой материей, и в сознании всплывают страницы, что-то о диффузии, ещё из старших классов. Не то из курса физики, не то химии. Буквы там тоже оказались недолговечными, Хасанов наблюдает, как они растекаются по страницам кляксами и жирными чернильными подтёками. Разговаривать неохота, и он молчит сам с собой и с лампой, молчит с котом, который вспрыгнул ему на колени, свесил хвост между ног и хлещет им по внутренним сторонам бёдер. Молчит с Пашей, который подозрительно не вовремя утягивает из-под вялых пальцев рюмку и вызывает головокружение одной своей пронзительно клетчатой рубашкой.

Проглот недовольно завозился на коленях, и Паша забирает его себе.

— Уронишь нашего командира… стукнется головой обо что-нибудь, а мы с… — он взглянул на этикетку, — с Трёхзвёздным Капитаном будем виноваты.

Животное появилось в их обществе вместе с очередной посылкой, в которой, помимо прочего, было полтора килограмма сосисок, картошка, капуста и ценный стратегический ресурс от Самарского пивзавода. Никто не знает, кто отправил сей подарок, но упакован кот был именно как подарок — перевязан поперёк пуза синей ленточкой, со связкой сосисок в зубах и бешеным взглядом. Тощий, как сам чёрт, шерсть на пузе свалялась, но хвост стоит трубой, а на морде выражение наглое и жадное. Из-за этого выражения его и прозвали Проглотом. Никто не думал, что у кошек могут отражаться эмоции на морде, но однозначно все прочитали среди стоящих в штыки усов и чёрной кнопки носа потрясающую наглость.

— Вот те на, — говорит Лёня, вынимая изо рта у кота сосиски. — О крысах-вредителях я слышал, но чтобы о котах…

Тянется следом за сосисками, и Лёня щёлкает его по носу. Очищает одну от оболочки; кот ловит кусок на лету, начинает жадно чавкать, одновременно отслеживая судьбу остального куска. Ленточка у него смешно сползла на зад, лапы путаются в ней, одна зацепилась когтями и прижата к пузу.

Сейчас он слегка отъелся, ходит по комнатам с весьма хозяйским видом. Обожает звук обёрточной бумаги и шуршание полиэтиленовых пакетов, своими огромными локаторами способен уловить эти звуки хотя бы на другом конце здания. Завёл себе по две плошки на каждом этаже.

Чёрный с белыми носочками, грудкой, подбородком и кончиком хвоста. Странный кот. При обилии кроватей спящим его можно обнаружить в самых неожиданных местах. Например, на бачке унитаза. Днём иногда сидит на подоконнике и ворчит на улицу. Не на пролетающих пташек или пробегающих мимо собак, как делал бы любой уважающий себя кот, а просто на улицу. Она представляется ему большим голодным зверем, хрипящим моторами машин, изрыгающим выхлопные газы и пялящимся всюду горящими глазами окон. С жёстким снегом зимой, пристающей к лапам грязью летом и прочими неприятностями.

Ест он от пуза. Бытовало мнение, что кота забросили спецслужбы, дабы лишить добровольных затворников какой-то доли провианта.

Однако этот кот был воплощённым духом бунтарства, и никто не мог этого оспорить. Вот и сейчас он, урождённый хулиган, сверлит Хасанова жёлтыми глазами. Глаза остаются, а лицо вдруг меняет очертания на лицо Славы, такое, каким Ислам видел его последний раз — со щекой, на которой отпечатались костяшки его пальцев.

Хасанов моргает — и это снова просто кот на коленях у Паши. «Интересно, как этот шахматный тип умудряется следить отсюда за модой, — ворочается в голове Хасанова. — Из окон не больно-то уследишь. Центр города, но район довольно скучный, отъявленные модники мимо не хаживают. Разве что только в интернете… А берёт тряпки откуда? По магазинам не шатается либо выходит только ночью, когда бутики закрыты. Может, передают поклонницы. Вкладывают каждый день посылку в тазик, а Павел потом распаковывает и вертится часами у зеркала, надевая то так, то эдак очередную клетчатую кепку, похожую чем-то на крайнюю плоть…»

— Как думаешь? — спрашивает Паша. — Получается, у нас есть последователи.

Ислам рассматривает это заключение со всех сторон и парирует единственной возникшей мыслью.

— Я надеюсь, что их всех переловили.

— Почему?

— Почему надеюсь? Потому что точно не знаю. Там было, — изображает рукой неясный жест, как будто разгоняет туман перед глазами, — темно.

— Я серьёзно.

Ислам скрупулёзно и многословно объясняет свою точку зрения, для внушительности загибая пальцы, хотя считать вроде бы нечего. Слова разбегаются от него, словно крошечные зелёные лягушки, и Хасанов с каждым шагом погружается всё глубже в болото словесности, путается в растительности и иле, гоняет невразумительными движениями водомерок.

— Я тебя понял, — говорит наконец Паша. Звякает о рюмку горлышко бутылки, и Исламу отчего-то вспоминается последний новый год, один из самых унылых, самых нервных, и Катя.

Она кажется ярким шариком на разряженной ёлке его жизни… нет, не шариком. Шариком, огромным, красным, с бородой мишуры, представляется всё, что его сейчас окружает. Неестественное, пластиковое, бестолково шуршащее и цепляющееся за рукава свитера. А она — она пушистая подушка снега на одной из лап. Туда хочется опустить руки, держать до онемения, пока не начнут ломаться капилляры, чувствовать, как горит лицо. Ему приходит в голову, что этот небольшой период в его жизни был чем-то настоящим: кровь тогда бежала быстрее, и воздух, что врывался в лёгкие, был куда как свежее. Сейчас эта же кровь еле движется, ворочается и раздувает вены, не жидкость, а желе, и если продырявить сейчас руку, так и будет вялыми чёрными шариками скатываться по запястью.