Книга Книга Вина - Роман Светлов

Ой, смерть моя… Как вынесу я это?

Киклоп

(мурлыча среди поцелуев, от которых Силен отбивается)

Отталкивать любовника за то,

Что выпил он… Капризничать… Ну нет.

(Бежит с своей ношей в пещеру.)

Силен

(со стоном)

Увы! Сейчас вина познаю горечь.

* * *

Обычай подсмеиваться над хмельным угаром присутствовал и в римской культуре. К этому приложили руку не только такие авторы сатир, как Ювенал и Марциал, но и римские комедиографы. В своей комедии «Куркулион» («Хлебный червь») Тит Макций Плавт (середина III в. – 184 гг. до н. э.) выводит старуху-привратницу Леэну, которая за вино готова пустить в дом любого гостя.

ЛеэнаСтарым душистым вином вдруг ударило в ноздри мои.Страстно люблю его. Сквозь темноту оно манит меня.Где оно? Близ меня! Как я рада! Нашла!Здравствуй, свет мой, радость Либера!К старому старая так и тянусь!Всякий дух мазей всех пред твоим прямо вонь!Мирра ты мне, шафран, роза ты, киннамон!Пальмовый дух мне ты, корица!Где ты пролито, пусть там меня похоронят!Но пока только дух в нос мне бил до сих пор.В свой черед моему горлу дай радости.Что мне дух! Где само? Вот винца б самогоМне хлебнуть! Как хочу! Влить в себя влагу! Пить,Долго пить! Дух ушел вот сюда. Я за ним.

ПалинурВот жажда у старухи-то! А много выпьет?

ФедромВ меру,Ведро вместит.

ПалинурКлянусь, тебя послушать, так не хватитЕй сбора виноградного одной. А право, надо бСобакой ей скорее быть. Вот чуткий нос!

Леэна Плавта кажется олицетворением статуй пьяных старух, которые создавали в эллинистическое время, – отвратительных, опустившихся мегер, совсем не напоминавших тех вакханок, о которых свидетельствует классическая мифология.

Вообще, чем ближе античная культура подходила к своему закату, тем чаще в ее недрах проявлялась отрицательная оценка винопития. На примере Гераклита можно было заметить, что уже и в ранней Элладе существовал критический настрой по отношению к Дионису. Среди моралистов конца римской республики и ранней империи он становится широко распространенным явлением. Причины тому, на наш взгляд, лежали в социальной, религиозной сфере и в исторической психологии.

Вслед за походами Александра Великого наступило радикальное изменение характера социальной жизни античного эллина: из гражданина он превращался в подданного. Процесс этот занял не одно столетие: если многочисленные колонии, основанные Александром и его преемниками, уже были имперскими городами, а не полисами в классическом смысле этого слова, то на территории Эллады реальные или призрачные формы гражданской жизни сохранялись вплоть до римского завоевания. В свою очередь, римляне также пережили переход от гражданской общины, которой они еще ощущали себя во времена братьев Гракхов (конец II в. до н. э.), к подвластному населению империи. В случае Рима переход был еще более болезненным, так как совершился в эпоху кровопролитнейших гражданских войн I в. до н. э.

Симпосий для человека, жившего в полисе, оставался местом, где он реализовал себя как равного другим согражданам. Пространство пира подтверждало фундаментальную истину, в которую верил античный грек и римлянин республиканской эпохи: вместе с общиной он составлял единое самоуправляющееся тело, от его воли зависело благополучие всех. Поэтому вино становилось одним из важнейших средств сплочения людей перед окружающим миром, его свойство – забывать о бедах – дополнялось ощущением единства с сотоварищами, которое было свойственно симпосию.

Теперь же, когда гражданин оказался отлучен от власти, когда оружие сосредоточивалось у наемной или профессиональной армии (а не гражданского ополчения), вино превратилось в средство социального утешения, но не сплачивания. Поздняя античность – это время формирования в греческой и римской культуре того, что сейчас называется «частной жизнью», – и вино стало одним из ее факторов. Неиссякаемый источник социальной и культурной энергии, оно превратилось в бездонную воронку, в которой губили свою жизнь многие «частные» граждане империи.

* * *

В религиозной сфере на смену древнему земледельческому дионисийству начинает приходить пуризм. Для иллюстрации этого явления даже не нужно приводить в пример христианство (отношение которого к вину – религиозное, моральное, литургическое – составляет особую тему). Уже во многих языческих религиях I–IV вв. на винопитие налагались ограничения. Образ хмельного состояния теперь ассоциировался не с божественным неистовством, а с состоянием низменным, утратой связи с истинной реальностью и истинным богом. Вино полагалось созданием «демиургов мира сего», низших и худших богов. Призыв «Проснись!», который в религиозной проповеди того времени играл важнейшую роль, мог приобретать и такую форму: «Верни трезвенность жизни!»

Многие ученые, в частности Эрик Робертсон Доддс (в его книге «Язычник и христианин в смутное время»), обращали внимание на то, что общественную психологию поздней античности характеризует коллективное ощущение вины, преодоление которой виделось в совершенно ином образе жизни, чем тот, который был характерен для веков перед Рождеством Христовым. Ощущение «вброшенности» в мир, неистинности повседневной формы существования накладывало особый отпечаток на отношения с действительностью. Преодоление этой вины виделось и в победе над властью Бахуса – хотя бы на уровне проповеди. Потребление вина стало восприниматься как что-то недолжное, греховное, хотя исчезнуть из жизни античного, а потом средневекового сообщества уже не смогло.

Конечно, процесс этот был сложным и многогранным. Симпосии сохранятся и в христианском мире – преобразуясь, порой до неузнаваемости, в связи с новыми религиозными и культурными установками. А в первые века по Рождеству Христову пиры оказывались подчас формой культурной самоидентификации. Выше были приведены подобные примеры: возрождение высокой греческой культуры во II в. н. э. проявлялось и в возрождении института симпосиев, участники которых ощущали себя принадлежащими к вечному «телу» классической словесности и традиции.

Вместе с тем у образованной по классическим стандартам интеллигенции возникла тенденция не только религиозного, но и морального осуждения винопития – во всех, даже «культурных», его формах. Один из самых ярких примеров такого осуждения нам дает Луций Аней Сенека – знаменитый римский философ-стоик. Приближенный к императорскому двору, даже удостоившийся почетной, но неблагодарной роли воспитателя императора Нерона, Сенека стал свидетелем достаточного количества излишеств, которым предавался императорский двор. Его негодование становится вполне понятным, если вспомнить описание Светонием тех безобразий, до которых доходили свято верившие в свою божественность императоры I в. н. э.