Книга Москва и Россия в эпоху Петра I - Михаил Вострышев

Ввиду этого Новодевичий монастырь находился на положении усиленной охраны под наблюдением «недреманного ока» князя Ромодановского. Для лучшей изоляции монастырь вотчинными и всякими расправными делами был ведан в Преображенском приказе. Немало беспокойства причинял Преображенскому князю этот ополитикованный монастырь. То, бывало, приведут к нему двух монастырских дьячков, задержанных в монастырских воротах с порохом, то задержанного там же монастырского повара с фитилем, то вдовую попадью, прогуливавшуюся «неведомо для чего» в монастырском саду 25 августа 1698 года – в день приезда царя в Москву из заграницы. Повар, употреблявший фитиль вместо трута, был отпущен с миром, попадья отделалась приводными деньгами, но были биты батогами дьячки «за прием» и давший им порох солдат «за дачу».

Духовенство, обязанное хранить догматы веры, от которых люди некнижные не отличали ненавистных Петру старомосковских предрассудков, являлось особенно неблагонамеренным классом общества.

Было сверху провозглашено, что монахи – это «большие брады, которые ради тунеядства своего не в авантаже обретаются». Вопреки старомосковскому взгляду на церкви, как на лепоту града, было официально признано «великим небрежением славы Божией» наличие в городе «сверх потребы построенных церквей и множества попов». Монастырь в то время не был тихим пристанищем от мятежа взбаламученного петровскими новшествами русского житейского моря. На московские монастыри, казавшиеся Петру конспиративными квартирами противников новшеств, то и дело обрушивалась тяжелая рука князя Ромодановского. За короткий период розыски были произведены в монастырях: Чудове, Новоспасском, Симонове, Спасо-Андроникове, Богоявленском, Высокопетровском, Данилове и Моисеевском женском. Притом не по одному разу, а в Симонове в течение двух лет было пять розысков.

Монашеская злоба против Петра хорошо иллюстрируется двумя примерами из быта Симонова монастыря. Подначальный стрелец Сусло извещал, что «как во время церковного пения в ектениях от попов или от дьяконов помянется государево имя, и в то время будильник Ферапонт плюнет и ему, Бориску, плевать велит». А старец Аввакум «на то место, где того монастыря жители мочились», положил два холста и говорил, что «на тех де холстах писать лик государев».

Белое духовенство разделяло взгляды монахов на реформы Петра.

Не какие-нибудь захолустные попы, но протопоп Успенского собора с двумя ключарями и дьяконом фрондировали по поводу ожидавшихся ими указов с запрещением писать иконы. Если более-менее ученый успенский дьякон Василий называл эту меру иконоборством, то крестовый поп Максим, подхватив без хитрости это выражение, начал называть царя идолослужителем и потом наивно оправдывался тем, что «он говорил в забвении, чаял де он, идолослужение и иконоборство – одно».

После молебны на конюшне боярина Т. Н. Стрешнева в подмосковном селе Узком в Георгиев день причт расположился «браги пить» у приказчика. Поп Алексей, «поздравляя ему, государю, проговорил его государево полное титло», а причетники и приказчик запели многолетие. Но другой поп Иван протестовал, говоря: «Я за государя Бога не молю и плюну». Поп Иван говорил в полпьяне, но он высказал, без сомнения, то, что думали его трезвые собратья.

Не надо забывать, что Петр бил не только «немощную совесть» некнижных попов, но бил их и по карману. «Чаять он, государь, и вам, попам, подокучил, потому что с вас берут поборы великие», – соображали догадливые миряне.

Служилый класс, разделявший все предрассудки народных масс, выражал прежде всего недовольство тяжестью службы, податей и повинностей. Не легка была и в прежнее время служба дворянского ополчения, которое поднималось в беспрерывные походы «конным, людным и оружным» на своем коште. Но петровская регулярная служба казалась дворянам много тяжелее и невыгоднее, как это видно из разговоров, подслушанных в дворянских домах Москвы.

Дьяк

«Какой его, государев, рассуд? Которые были на службе, и тех довелось было посылать на воеводство, и он вместо воеводства посылает опять на службу», – такими словами жена стольника Аф. Кузьмина-Караваева выражало то, что думали все дворянские жены, тосковавшие среди поднятой Петром сутолоки о спокойном и привольном житье на воеводском кормлении. «Государь нас поел и крестьян наших разорил», – выболтал престарелый князь Дулов то, что наболело в душах его собратий.

«Вконец нам от кораблей погибнуть», – горевал подвыпивший стольник Полтаев. А князь Юрий Хилков утешался символическими похоронами флота: «Из драниц сделал кораблик и закопал в землю».

Особенно сердитовали помещики на призыв в вольницу, то есть набор в волонтеры боярских людей. И это было понятно, так как по этому поводу «холопи боярские все взволновались», и у иных помещиков, как у князя Семена Сонцова, «люди пошли все в солдаты». Помещики безуспешно пытались отвлечь своих холопов от стремления в вольницу душеспасительным словом и насмешкою. Один помещик стращал тем, что «которые люди из их боярских домов пошли собою в вольницу и на государевой службе побиты будут, и те пойдут к дьяволу». Но ни крестом, ни пестом помещики не могли пресечь тяготение холопов к вольнице.

Одним из самых тяжких видов петровской службы были командировки молодых дворян для изучения наук за границу. «Еще завел новое, – негодовала жена стольника Кузьмина-Караваева, – детей наших в малых летех посылать за море для ученье». Нестерпимо было для материнского сердца вдовы окольничего Анны Игн. Ржевской отпускать сыновей в дальние еретические земли. Неудивительно, что эта спугнутая с гнезда грозным царем чадолюбивая наседка расквохталась «непристойными словами». Отчаявшись в спасении сыновей, она «стала на великого государя молить, чтоб ему, государю, быть чернее земли».

Уже чего стоило разобраться во всех этих венгерских, французских, немецких и саксонских фасонах, когда выходили предписания вроде того, чтобы «верхнее платье носить саксонское и французское, а исподнее немецкое». Недаром, по свидетельству современника, с этими фасонами после указа «через три года насилу уставились».

Хотя в городовых воротах было вывешено «образцовое французское и венгерское платье», но московские портные никак не могли потрафить заказчикам по этому образцу, как это видно из многих дел по челобитным заказчиков на мастеров. Да и едва ли мог выглядеть по-новомодному какой-нибудь «кафтан черный, сермяжный», хотя бы и саксонский.

У всех городовых ворот кроме ночных целовальников, собиравших пропускные деньги с путников после первого часа ночи, были поставлены денные целовальники для доправки штрафов за ношение русского платья. Эти целовальники иногда оказывались очень зоркими и очень сведущими в новых иноземных модах. Один боярский человек был задержан потому, что «у венгерского кафтана на нем были рукава широкие». У другого усмотрели «под шубою полукафтанье, а не камзол». Задерживали и таких, которые не носили, а просто несли русскую шубу или русские черыки. Целовальники не всегда были без греха. Взыскав пеню, они иногда просили еще и срывали с задержанного шапку или шубу. В надежде на поживу целовальники допускали и послабления. У Яузских ворот, например, целовальник сильно, то есть несмотря на протест караульных, взял образцовое французское и немецкое платье «неведомо на какой боярский дом давать с них образец», а назад пришел пьяный без сборного ящика. Образцовый же французский кафтан был напялен на самом пьянице.