Книга Старомодная манера ухаживать - Михайло Пантич

— И что хуже всего, — подхватил я, — осознание этого не ослабевает. Я все могу объяснить себе, все могу сделать осмысленным, но это вовсе не означает, что боль прекратится, напротив, мне кажется, что чем больше мы ее познаем, тем сильнее она становится, отчаянье нарастает вместе с нашей уверенностью в том, что мы рождены для боли.

— И все, что мы делаем, всего лишь временные решения, тушим пожар бензином.

— Иллюзия.

— Да, именно так, иллюзия. И ничего другого. Вновь и вновь боль, всегда только боль. Она должна оправдывать каждое наше действие, которым мы пытаемся уверить себя в том, что все хорошо, все это какие-то логичные, как бы рациональные выдумки, с помощью которых мы пытаемся преодолеть хаос и растерянность, но в конце остается только боль, несмотря на весь наш жизненный опыт. Всегда все повторяется сначала.

М-да, о боли едва ли можно говорить, боль в основном терпится, и потому разговор постепенно стих, прежде чем мы перескочили на другие темы, на домашние задания, оральный секс и прочее. И сразу нам стало легче, хотя старость и боль по-прежнему поджидают нас. У выхода, в прихожей, мы остановились перед зеркалом, Мария спряталась за моей спиной, и ее, такую маленькую, совсем не было видно. На мгновение мне даже показалось, что я здесь один, и все, что было, — и разговор, и ее крошечная ножка — все это мне привиделось, я сплю и в любой момент могу проснуться.

Тем не менее, я запомнил все, что она мне сказала, как надо писать домашние задания, чтобы учителя не заподозрили, что их пишут родители, ведь это совершенно недопустимо. Школа — конвейер по производству будущих великих зомби, да и разговор об оральном сексе был неплох. Все мужчины одинаковы, сказала она, их легко купить за минет. Не так уж это и страшно, минут пять труда, это возбуждает, а мужчина после этого твой навсегда. Пока у него отсасываешь, он мнит себя хозяином мира. Каждый мужчина так думает, потому что в тот момент он таковым и является. Да, согласился я и намотал на ус, а потом, на тротуаре, где воздух дрожал от зноя, я, уже отсосанный, спросил себя: если это так, тогда почти все мужчины — хозяева мира, ведь все это происходит повсюду! Полмиллиона хозяев мира, как минимум полмиллиона маленьких слюнявых гитлеров именно в эту секунду, пока женщины отсасывают у них, думают, что вселенная принадлежит им. Может быть, решение и заключается в том, что каждый считает, будто это происходит только с ним, и больше ни с кем, и каждый полагает, будто это происходит с ним во сне. Он еще не проснулся…

Мы простились, и я вышел из квартиры Марии, пребывая в твердой уверенности, что никогда более не вернусь в это место, даже ценой того, что у моей дочери, то есть у меня, некому будет проверять домашние задания. Я чувствовал себя как человек, предавший друга, угрызения совести тоже одна из форм боли, которую мы сами причиняем себе. Вообще-то я терпеть не могу утешать кого-то, как не люблю, когда утешают меня, поскольку мы, как правило, глубоко безутешны и такими должны оставаться хотя бы по той причине, что вообще существуем, чего уж тут непонятного. Даже божественные создания вроде Марии живут своей маленькой, нелегкой жизнью, полной глупых обыденных мелочей и бессмысленных вопросов. И все они жалеют себя, всем, кроме них, живется лучше, но нет, меня тошнит от такого привычного восприятия жизни, от постоянного ожидания дурных вестей. Мне легче с другими, чем с самим собой. Я хочу ждать добрых вестей, причем неважно, дождусь ли, ведь главное — чего-то ждать…

…а теперь даже не знаю, как продолжить. Лучше всего по порядку. Если тут есть хоть какой-то порядок, если это не хаос и боль в сотне не связанных между собой эпизодов. Это стало невыносимо лицемерным, да-да, я перестал ходить к Марии, решил порвать с этим, потому что недостойно человеку путаться с женой друга. Я так и поступил, без объяснений, но все время беспрестанно думал о ней. Жара не утихала и в последующие месяцы, старейшие жители Нового Белграда не могли припомнить подобной катастрофы, асфальт вспучился, земляная корка превратилась в бетон, парки горели. Установилась странная погода, как будто тяжкая мгла навалилась на всех нас и заперла в безвыходном, печальном одиночестве, в многолюдном одиночестве. Жизнь развивалась, как мираж в пустыне с раскаленным воздухом, трепещущим над главным городским проспектом.

Я не мог с Марией, не мог без Марии.

И еще кое-что. Я решил все рассказать ее мужу. Мы за это время несколько раз встречались, сходили на решающий матч, на «Фестиваль ветеранов рока», где наши знакомые играли Дилана, в наши дни пророки появляются иной раз неожиданно. И на рыбалку ездили, без особого успеха, часами сидели у воды, молчали и ждали совершенно понапрасну, хотя в этом деле ничего понапрасну не бывает. И тогда, во время очередного похода на реку, приятель предвосхитил меня.

На наше место мы пришли перед самым рассветом. Начинался жаркий день, похожий на то, что ждет нас в аду.

— Эх, Михайло ты мой Михаилович! — произнес мой друг. — Стареем мы с тобой.

— С чего это ты вдруг? — спросил я. — Смотри на поплавок, смерть наша еще далеко.

— Да, далековато. Но приближается! Черепаха догонит Ахилла, рано или поздно, помнишь, что нам говорила училка логики?

— Да кто это будет вспоминать?

— Хотя бы я, например.

— Да ну тебя, давай о чем-нибудь другом.

— Давай. Скажи, насколько у тебя с Марией серьезно?

Тишина длилась ровно три с половиной секунды, я сосчитал, у меня внутренние часы работают. Я растерялся, надо было выиграть время. Я не знал, что ответить. И что вообще принято говорить в таких случаях. И потому пробормотал только:

— Я думаю, ты знаешь…

— Знаю, она мне сказала.

Несколько недель спустя Мария позвонила мне и спросила, куда я пропал, почему не появляюсь. Так что я опять пришел к ней. Решение есть решение, а маленькая ножка есть маленькая ножка, маленькая ножка как повод в миллион раз сильнее любого решения, она способна на все, даже заставить на некоторое время отступить боль, которая никогда не прекращается, которая всюду, в нас и вокруг нас.

Потом все развивалось точно таким же образом. Каждый раз, уходя от Марии, я клялся, что это в последний раз, и каждый раз после звонка мчался к ней, потому что это было сильнее меня. Кроме того, теперь, думая обо всем этом, прихожу к выводу, что со временем у человека начинают развиваться худшие черты, например безоглядность и эгоизм, которых, казалось, прежде не было. Тем не менее, когда они проявляются, ты сначала подавляешь их, делаешь все, чтобы их изжить, но поскольку это невозможно, так как худшие черты изобретены дьяволом и весьма активны, то постепенно ты отдаешься им, даже хуже — начинаешь ими наслаждаться, как я наслаждался Марией, не думая о том, что это может причинить боль моему приятелю. Я не смог бы (не умею) логически доказать, но убежден, что это именно так: боль невыносима и невыразима… Ничего он не сказал мне, кроме того, что знает… А что он, черт побери, мог бы еще сказать? Боль требует от нас полной отдачи… И он, пока я бывал у Марии, где-то болтался, я же тонул в ней, испытывая от этого жуткие угрызения совести. Это был грех, достойный того, чтобы его искупил мой тезка, архангел. Только он смог бы это сделать, он знает, что страсть сильнее греха.