Книга Судьба артиллерийского разведчика. Дивизия прорыва. От Белоруссии до Эльбы - Владилен Орлов

После Шнайдемюля нас ненадолго отвели для пополнения, как тогда говорили, «живой и материальной силы». К месту пополнения проезжали через городки без населения, уже привычно сожженные неизвестно кем, и почти целые городки и поселки, где население осталось (не успели бежать?). Наконец, въезжаем в совершенно целый город Ландсберг. Почти из всех окон домов свисают белые полотнища, как бы вопя: «Мы сдаемся, не трогайте нас!» Не тронули. По улицам снуют редкие гражданские (немцы?) и множество военных, в основном офицеров. Оказалось, здесь тылы и несколько госпиталей, один огромный венерический(!), около которого видны только офицеры, от лейтенанта до полковника. Мы поразились, когда это они успели? Ведь всего пару недель как в Германии.

Недалеко от Ландсберга нас быстро пополнили и вновь бросили в Померанию, где немцы предприняли контрнаступление против слабых частей, едва прикрывавших растянувшийся почти на 400 км правый фланг нашего фронта.

Мчимся на север почти без остановок. При занятии позиции наша машина чуть не въехала к немцам. Едем по шоссе, беспечно поглядывая по сторонам. Вдруг видим справа и слева окапывающихся бойцов. Часть из них постреливает в направлении нашей поездки. Вот двое или трое вскочили, что-то кричат и яростно машут нам руками. Засвистели одиночные пули. Мы догадались, что впереди противник и мы уже выехали на нейтральную зону. Яростно стучим по кабине, они там ничего не слышат и не видят, уже потеряли бдительность, кричим: «Стойте, ослепли, что ли? Впереди немцы, быстрей обратно!» Останавливаемся и разворачиваемся уже посреди нейтралки. Нас обстреливают. Скорей обратно. Пронесло! Несколько пробоин борта, никого не задело, повезло. Оказалось, что пункт назначения уже занят противником.

Вскоре заняли позиции для наступления. Подтягивалась масса артиллерии, и мы поняли: быть крупному наступлению. Меня вместе с другими взяли на НП. Теперь, после Шнайдемюля, я всегда на передовой. Опасно, но почетно. Ночевали в подвале дома, устланного соломой и расположенного в низине рядом с передовой. Попеременно дежурили у телефона и у стереотрубы, установленной снаружи, в 10–20 м от дома в ячейке, вырытой в естественном окопе. Собственно, это был не окоп, а крутая стенка оврага, вдоль верхней кромки которого оборудовались огневые ячейки пехоты и наблюдательные позиции артиллеристов. Укрытий в виде ровиков и блиндажей почти никто не сооружал, так как почти повсеместно воцарилась эйфория победы: немец уже слаб, на серьезный обстрел не способен, а завтра наступление. Зачем зря ковыряться в земле, авось пронесет. Это «авось» обходилось часто дополнительными потерями, правда, сейчас незначительными. Ночью противник, предвидя наступление, вел почти непрерывный, но очень негустой, обстрел из орудий и минометов. Ущерб был минимальный, я вообще его не обнаружил, хотя там и сям чернели свежие воронки.

Утро. Началась внушительная артподготовка, пронеслись штурмовики. Я вместе с разведчиками батареи расположился в рядах готовившейся к наступлению пехоты. Ответный огонь немцев совсем ослаб, а вскоре прекратился. Так, одиночные мины, на которые никто не обращал внимания, кроме новичков, прятавшихся в складках оврага или наспех вырытых щелях. Побродив до атаки вдоль оврага, вдруг обнаружил кучу разбросанного на земле оружия: винтовки, автоматы, противотанковые ружья. Очевидно, пехотинцы попрятались где-то рядом от возможных налетов. Я сбросил карабин, схватил первый попавшийся автомат с полным магазином патронов и быстренько вернулся к своим. Наконец-то раздобыл автомат, давно пора, а то ведь был практически безоружен — такова была реакция нашей команды. Но в душе я испытывал неоднозначные чувства. По существу, я отобрал, украл чей-то автомат, правда, оставив свой карабин. Так поступали многие, но было ощущение, что это нехорошо (это «нехорошо» довольно долго сидело внутри). С другой стороны, теперь я с автоматом и, участвуя в штурмовых группах, не буду чувствовать себя столь беззащитным.

Последние залпы, и за огневым валом началась атака пехоты. Нам приказано пока стоять и ждать результата. Результат оказался ожидаемым: противник бежал, почти не огрызаясь, и прорыв на север, в Померанию, состоялся. В прорыв ринулась лавина танков, и мы, дождавшись своих машин, двинулись следом.

Наступление было столь стремительным, что почти каждый день занимали очередной город.

Я, уже на правах «бывалого солдата», участвовал в штурмовых группах, наступавших вместо, как всегда, отставшей пехоты. Запомнилось несколько сцен, характерных для этого наступления.

Мы заняли позицию для штурма на окраине небольшого городка Голнов. Расположились в придорожной канаве, вблизи маленького домика, в котором устроили командный пункт. Рядом выкатили пушку на прямую наводку. Немцы вяло постреливают. Вот короткий артналет на их позиции, и наша группа бросается в атаку вслед за несколькими танками, нещадно стреляя из автоматов. Противник опять убежал, и наш небольшой отряд быстро занял весь город. Я с двумя или тремя бойцами штурмовой группы подбежал к зданию, окруженному стеной. Прижимаясь к стене, мы добрались до ворот и влетели внутрь двора. Там никого. Здание оказалось тюрьмой. Вся обслуга уже исчезла, и мы освободили нескольких оставшихся заключенных, поляков и немцев. Они сказали, что остальных угнали еще вчера, а их не успели или позабыли, объяснили, что здесь сидели люди за прослушивание вражеских передач и распространение панических слухов. Все были со следами побоев, изможденные, и мы им поверили. Запомнился поляк с кое-как перебинтованными руками. Морщась от боли, он, на смеси польского и русского, рассказывал, как били его гестаповцы за несданный приемник и прослушивание передач из Лондона и с нашей стороны. Требовали назвать сообщников. Поляк провел нас в кладовую, где хранились вещи заключенных. Мы помогли ему найти его чемодан, советовали найти товарищей по несчастью и только с ними вернуться домой. Одному опасно. Но он, переодевшись, взвалил свою ношу на плечи и торопливо бежал из тюрьмы. Скорей домой!

Когда мы покинули тюрьму, то увидели сзади дым. Кто-то, скорее всего заключенные, поджег тюрьму, но в городе пожаров еще не было. Продвигаясь дальше, добрались до перекрестка, где на площади сходилось несколько дорог. Здесь нам приказали занять противотанковую оборону до подхода основных сил. Расположились в самом высоком здании (5–6 этажей). На чердаке наблюдательный пункт, на 3-м этаже командный пункт. Внизу, на входе, часовой, на площади пушки, готовые к отражению возможной атаки противника.

В промежутках между дежурствами управленцы взвода, как и все, бродили по городу, покинутому почти всеми жителями (думалось, значит, он обречен, сгорит). Бродили в поисках брошенных в квартирах часов и сапог. Это было похоже на всеобщий бзик, ведь завтра могут убить или тяжело ранить и все это стащат. Нет, подай часы и особенно сапоги вместо осточертевших ботинок с обмотками. Бзик, да и только, но это было! Помню, зашел в брошенный дом. Побродил по квартирам, где все перевернуто, высыпано на пол. Обнаружил очередные сапоги, как всегда, с низким подъемом. Не годится немецкая обувь на наши ноги. Продолжал удивляться и даже раздражался богатству (по нашим понятиям) большинства квартир. Еще и еще раз, уже привычно, подумалось: опять все сгорит! Ничего не нашел и, спустившись, наткнулся на двух наших женщин, молодую и старше, с груженой тележкой. Это одни из тех, кого угнали в Германию. Они освобождены и возвращаются. Решили прибарахлиться. Увидев меня, испугались и как-то заискивающе спросили: «Что можно брать?» — «Берите все, что хотите. Все равно сгорит. Никто отнимать не будет». Они, ободренные, нырнули в дом. По дороге обратно забрел в столь же распотрошенный дом и наткнулся на очередные сапоги. Примерил. Надо же! Мой размер и, главное, нормальный подъем. Наконец повезло! По дороге обратно заметил уже несколько столбов дыма. Подумал: началось. Кто все же поджигает? Когда я вернулся, поднялся на третий этаж, где уже собрались все разведчики, то застал такую сцену. В комнате напротив нашей, посередине, сидел на стуле командир огневого взвода лейтенант Полиниченко и мерил принесенные бойцами его взвода сапоги. Мерил одни сапоги за другими, и все не лезли. Справа от стула уже образовалась куча непригодных пар. Вот измерил последние, опять не годятся. Лицо его выражало такое горькое, детское отчаяние, что я протянул ему свои, сказав «попробуй». Сапоги, как я и подозревал, подошли, и он прямо засветился благодарностью. Было жаль своей находки, но, увидев его счастливое лицо, испытал удовлетворение. Вот такие мелкие заботы рядом с опасностью, а то и со смертью.