Книга Реликвии тамплиеров - Пип Воэн-Хьюз

Я заказал еще пива, потом еще. Усилия, необходимые, чтобы соблюдать вежливость по отношению к Робертусу, а на самом деле чтобы не заснуть, давались мне все с большим трудом. Греки уже давно молчали. А Робертус все болтал и болтал. И слова его словно уплывали куда-то, то ясно слышимые, то едва различимые. Потом он похлопал меня по руке.

— Вы, конечно, видели кафедральный собор Сент-Андре? — Я помотал головой. — Там почти закончили с главной дверью. Великолепная работа, точно вам говорю: достойный дар Всевышнему. Однако, как я уже объяснял тем достойным плотникам, — я заметил, что предыдущие жертвы красноречия Робертуса давно смылись, — здание из камня и дерева — это лишь один способ возвести величественный монумент во славу Господа и духа Человека. Я написал трактат на эту тему, небольшой трактат — вы заинтересовались, я вижу! Отлично! Достойный Питер, я отнюдь не претендую на знание мистики, но это откровение, это видение явилось мне во сне, однажды ночью в Париже. И такое это было странное и чудесное видение, что с того момента я совершенно уверен — оно пришло ко мне не изнутри, но извне! — Он понизил голос и ткнул костлявым пальнем в потолок. — Как я сказал, я изложил все это в своем трактате, но власти были страшно недовольны… Ложный, ошибочный взгляд, заявили они! Подстрекательство к мятежу! И чего там подстрекательского?! Это было видение огромного собора, вздымавшегося над прекрасным солнечным городом. Ангелы парили над его шпилем, который доставал до самых облаков. Однако — внемлите же мне! — это огромное здание было построено не из камня, не из дерева, не из кирпича, но… из пищи!

— Ничего себе! — кратко отреагировал я. Робертус не слышал. Его красные глазки загорелись еще более ярким светом, и он наклонился ближе. Я учуял запах кислого вина.

— Да-да… Пол там выложен чудесными узорами, собранными из кровяной колбасы, чередующейся с лучшим белым салом. Стены из огромных блоков золотистого сливочного масла вздымаются между мощными контрфорсами из хлеба. Окна выглядят великолепными витражами, более прозрачными, чем в соборе Нотр-Дам, но вместо стекол в них укреплены тончайшие ломти баскской ветчины, свободно пропускающие солнечный свет, придавая ему розовато-красные оттенки. В облицовке печей вместо свинца использован анчоус. А лавки на хорах…

— Пощадите, добрый Робертус! Хватит! Хватит! — вскричал я. — У меня от всего этого уже слюнки текут!

— Лавки на хорах сделаны из соленой трески, а подушки на них — мягкие круглые сыры, — продолжал он без остановки. — Балки и стропила — медовые соты, а крыша выложена корицей. На алтаре, вырезанном из гигантской гусиной печенки, стоят золоченые реликварии из крученых нитей кипрского сахара. А в них — сами реликвии, ossi di morti… кости мертвых, понимаете? Но эти ossi di morti изготовлены из «сладкого мяса»[47] — я такое однажды ел в Болонье. Так, что дальше? — Глаза его засверкали еще сильнее. — Ах да! Двери!..

Увы, я так никогда и не узнал, из каких деликатесов были сделаны двери этого огромного собора, созданного воображением Робера из Ножана, потому что в этот момент обнаружил, что Илия и Павлос спят, улегшись мордами на стол, а Анна исчезла вместо со своей сумкой. Я вскочил на ноги, чуть не свалив Робертуса с лавки. Начал расталкивать греков, но те даже не пошевелились. Я схватил за руку пробегавшую служанку и закричал:

— Где еще один мой друг?! Такой тощий и черноволосый!? Который пил сладкое вино?

— Сэр, я правда не знаю! Отпустите! Мне больно!

Я порылся в своем кошеле, нашел безант[48] и сунул ей.

— Это за то, что мы выпили, и за того безумного захребетника тоже. А остальное — тебе, чтобы позаботилась об этих вот засонях. Как следует присмотри за ними: если хоть волос упадет с их голов или хоть одна монета пропадет из кошельков, я дотла сожгу ваше заведение.

Она сцапала золотой, а я бросился к выходу, задевая сидящих за плечи и расплескивая пиво и вино, которое они пили.

Вслед мне неслись яростные проклятия, но я уже выскочил за дверь и оказался на улице.

Было уже темно. Пока мы пировали, спустилась ночь. Господь один ведает, сколько времени отнял у меня этот дьявольский болтун. Анна могла исчезнуть из таверны уже несколько часов назад. На улице прохладный воздух быстро выдул из меня все тепло от выпитого пива. Удивления я не ощущал, одну только злость. Вот проклятие! Черт бы ее побрал вместе с настроениями и капризами, с дьявольским упрямством! Не может она, видите ли, нормально себя вести, даже на час ее не хватило! И теперь понесло куда-то искать приключений на свою голову! Может, ее уже убили или и того хуже… Я потер глаза сжатыми кулаками.

— Что это? Вы плачете, рыцарь? — раздался странный голос из тени.

Я обернулся, рука скользнула к рукояти Шаука.

— Потеряли свою овечку? — Я потянул Шаук из ножен. — Не стоит размахивать толстым кошельком в чужом городе… Кто-то должен прикрывать вашу спину, пастушок.

Я, конечно, мог нырнуть обратно под безопасный кров «Красного ангела». Или стоять на месте. Я так и сделал. Из темной подворотни выплыла тонкая фигура. Отблеск света от лампы, висевшей над входом в таверну, высветил серебро и золото на рукояти короткого меча, пояс, котту. На пальцах сверкнули кольца. Я выхватил Шаук из ножен и опустил клинок, прижав его к ноге. Острие уперлось мне сбоку в колено, и я ощутил, как в предчувствии боя забурлила в жилах кровь. А потом в круг света от лампы выступил молодой благородный воин. Шелковая котта поблескивала золотым шитьем, тонкая рука поглаживала серебряную головку рукояти меча.

— Эх ты, пастушок несчастный! — произнес ломкий голос.

— Анна! Ох, Анна!

Мы стояли молча, разглядывая огромную дверь собора Сент-Андре. Деревянные леса еще не сняли, но явственно виднелись резные панели, лики святых и королей, изображенных рядами друг над другом. Делая некоторую уступку несносному Робертусу, можно было допустить, что это и впрямь здорово смахивает на огромный медовый торт.

Анна выступила из тени очень вовремя. Весь кипя от ярости, нервного возбуждения и пива, я уже готовился броситься на насмешливого незнакомца. Большой палец так здорово вжался в обушок Шаука, что я и сейчас еще чувствовал оставшуюся на коже глубокую вмятину. Анна не дала мне времени прийти в себя, ухватила за руку и бегом потащила по улице, смеясь при этом как сумасшедшая. Только стена церкви Сен-Пьер заставила нас остановиться. Мы прислонились к ней спинами, пытаясь унять одышку. Потом Анна повернулась ко мне:

— Разве я не говорила тебе, что собираюсь превратить Микала в принца — в эту его последнюю ночь на свете? Вполне могу сойти за bravo[49], не правда ли?