Книга Прекрасная Габриэль - Огюст Маке

— Позвольте, — вскричал он, — сообщить вам одну мысль, пришедшую ко мне.

— Извольте, — сказал Робер, комкая воск под своим капюшоном.

— До того удивительно видеть вас выражающимся так легко посредством говорящего брата, что я прошу у вас позволения оправиться от волнения, но…

Капюшон зашевелился, а спина покоробилась, как у кошки.

— Но, — продолжал король, — мне кажется, что преподобный приор мог бы разговаривать так же успешно и более секретно со своими посетителями. У него нет паралича в руках, и он мог бы писать на аспидной доске, которую я вижу у ваших ног, посредник был бы для него бесполезен, а его мысль сохранила бы всю свежесть цветка, который называется тайной.

Беспокойство изобразилось на расстроенных чертах приора, палочка слабо зашевелилась в его руках.

— Мой паралич, к несчастью, не ограничивается языком, — сказал Робер. — Он часто переходит в руки.

— Не в обе, — отвечал король.

— Особенно в правую, — завизжал брат Робер.

— Это жаль, потому что много важных вещей могли бы быть вам сообщены вашими посетителями, которые воздерживаются, остерегаясь третьего лица.

Генрих хотел принудить капюшон возмутиться, но Робер продолжал комкать воск все с тем же спокойствием. Подняв голову, чтобы выслушать ответ приора, который вертел палочкой во все стороны, он отвечал без всякого замешательства:

— Метода, которую я выбрал для того, чтобы разговаривать с посетителями, самая лучшая по своей быстроте и верности. Я научил брата, которого вы видите, понимать мои знаки и движения и старательно изучил мимическую науку. От Кадма, изобретшего письмо, до наших времен было около шести тысяч систем для истолкования слова. Египтяне были на это мастера. Вы слышали об их иероглифах. Я начертываю моей палочкой знаки и фигуры, имеющие отношение к этим знаменитым иероглифам, из которых один стоит иногда целой фразы. В индийской азбуке есть некоторые буквы столь же важные. Кроме того, я занимался также языком животных. Вы, вероятно, приметили, господин кавалер, что все животные одного рода понимают друг друга не криками, которые они употребляют издали, а движениями ног, знаками головы или ушей, бровей, губ, зубов. В особенности, это последнее средство, их любимый способ, и доставляет самому человеку метафоры для его языка. Говорят «ощеривать зубы». Вы сами слышали иногда это выражение.

— Я даже видел это, — сказал король, удивлявшийся замысловатому многословию этого ответа и не знавший, должен ли он смеяться или сердиться. — Мне много раз ощеривали зубы, преподобный приор.

— Из этого следует, — продолжал говорящий брат, — что из всех этих элементарных веществ, старательно выбранных и анализированных, я составил себе язык очень богатый и разнообразный, как вы можете видеть. В самом деле, мне кажется, что брат Робер — человек вовсе не умный, я скажу даже, человек слабого ума.

Брат Робер смиренно потупил голову под этим бичеванием, которое налагала на него палочка приора.

— Мне кажется, — продолжал переводчик, — этот добрый брат довольно внятно передает мою мысль, чтобы дать вам о ней точное понятие, довольно живо, чтобы не утомить ваше внимание. Я прибавлю касательно последнего пункта, то есть тайны наших разговоров, что уже давно брат Робер сообщал все мои мысли многим особам, находящимся в деликатном положении, таком же деликатном, как и ваше, господин кавалер, и никогда ни малейшей жалобы, ни малейшего подозрения не было против его скромности. Я поручусь и за себя, и за него, за него столько же, как и за себя. Впрочем, не считайте себя обязанным рассказывать мне все, и, если вы предпочитаете писать, я один буду знать вашу мысль. Только вам надо напрягать способности вашего ума, чтобы понять ответ моей палочки; брат Робер отвернется в это время и не будет знать нашего разговора.

После этой речи дом Модест опустил свою руку, усталую после знаков. Говорящий брат опять принялся за воск. Король потирал себе бороду, думая: «Решительно, один из этих двух человек очень хитер, но только один, который же?»

Он тотчас решился.

— Я убедился, — сказал он, — и не колеблясь все вам расскажу. Если вы не знаете короля Генриха, по крайней мере, Крильон вам довольно известен для того, чтоб вы извинили вспышки его откровенности. Признаюсь, таинственность, наблюдаемая здесь, внушила мне недоверие.

— Какая таинственность? — произнес брат Робер.

— Эти потемки.

— Мое зрение слабо, — переводил Робер.

— Упорство брата Робера скрывать свое лицо.

Капюшон затрепетал.

— Брата Робера неприятно видеть, — сказал хриплый голос, — он скрывает лицо не столько из самолюбия, сколько из желания не оскорбить глаз посетителя.

— О! Если только это, — вскричал король, — не совеститесь, мы все более или менее безобразны! — И он торопливо протянул руку к капюшону.

— Покажитесь же кавалеру де Крильону, — сказал сам себе брат Робер слова, сказанные ему палочкой, и в то же время он медленно обернулся к королю.

Генрих встал с удивлением при виде этого странного лица.

У брата Робера были впалые щеки, как будто он имел дар по своей воле втягивать их в рот. Широкие глаза занимали почти, так сказать, всю голову, рот, похожий на заячий, нос исчезал в белой бороде. Волосы касались бровей, уничтожая лоб, а аршинный нос, загнутый до самых губ, окончательно придавал голове брата Робера сходство с некоторыми зловещими птицами. Король смотрел на это лицо, которое оставалось спокойно и неподвижно при его анализе. Потом, как только он отвел глаза, чтобы предаться размышлениям, брат Робер, после совещания с приором, продолжал меланхолически:

— Вы видите, что брат некрасив и ему лучше скрываться. Теперь, если вам угодно, мы будем продолжать разговор, потому что вы мне еще ничего не сказали о тех многочисленных предметах, о которых вы хотели со мною говорить.

Король, которого прозрачная ирония этих слов заставила опомниться, с живостью возразил:

— Признаюсь и начинаю. Дело идет об отречении короля.

— Слушаю, — перевел Робер, который опять сел на свое место и принялся опять за воск.

— Король поручил мне спросить вас, почему вы советуете ему через мадемуазель д’Эстре принять католическую религию?

— Потому что это истинная религия, — перевел Робер.

— Не поэтому, — с живостью сказал король, решившись или сорвать маску с Горанфло, напугав его, или с Робера, раздражив его, — а потому, что вы хотите или быть полезным королю, или повредить ему.

Глаза Горанфло замигали, хотя палочка едва зашевелилась.

— Это потому что я хочу быть ему полезен, — было ответом.

— Я этого не думаю, отец мой.

Капюшон сделал движение.

— Отчего вы имеете это подозрение?

— Оттого, что я видел в этом доме кровать кардинала Гиза.