Книга Танец и слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина - Татьяна Трубникова

Билетов не было, только бронь на два купе. Таков тогда был порядок. Когда поезд подадут? Говорили, что в двенадцать ночи, а может, и позже. Исида ожила: ещё целых два часа с darling!

Сидели в буфете. Отобрав у Нейдера блокнот, чертила для Серёжи полукруг амфитеатра. Объясняла, почему древнегреческий хор звучал правильно и почему танец должен быть на арене. Поставила в центре круга точку и написала: «Это поэт». «Будем выступать вместе! Ты – и я».

Умоляюще, тихо попросила Нейдера:

– Уговорите ехать с нами…

– А чего его уговаривать? Сергей Александрович, поедете сейчас с нами в Петроград?

Радостно, не думая ни секунды, кивнул. Он всегда обожал такие неожиданные выходки. Вот друзья удивятся!

Исида готова была разреветься, как дитя.

В гостиницу «Интернационал», бывшую «D’Angleterre», на Николаевской площади приехали только вечером следующего дня. Свалились, уставшие. Утром поняли: замёрзли страшно. Узкие кровати тоже отнюдь не вдохновляли Исиду. И это – один из лучших отелей! Поражала скудная его освещенность, экономия. Мрачное впечатление. На входе, между двух огромных зеркал – строгий страж. «Предъявите пропуск! Граждане! Вы из какого нумера?!» Так и чудилось в бесконечном отражении какая-то дьявольщина… Сергей даже сплюнул, когда едва не наткнулся на чучело медведя. Потом обрадовался – жал ему мохнатую, безответную лапу.

Холл за пролетарским стражем был просторный, но от этого как-то заметнее был невысокий, давящий потолок. Кресла и уютные диваны, оставшиеся с прежних времен, сиротливо пустовали, как спящая стая бездомных собак. Хрустальные люстры ловили серые отблески света. Ковровая дорожка на второй этаж была не совсем чистой. Так и вспоминается более позднее, булгаковское: «Что такое эта ваша разруха?! Старуха с клюкой?..»

Их пятый номер был на втором этаже. Из него открывался хороший вид на впечатляющий Исаакиевский собор.

Бронзовый ангел, тот, что на углу, грозно смотрел в окно. Площадь, бывшая Николаевская, манила к себе взор снующими людьми и пролётками, гомоном утра… Ещё пятый номер находился на первом этаже, но тот был нежилой. Там какая-то контора до революции помещалась. Это они узнали в конце дня, когда пришли просить другой номер – уж больно было холодно. Но – весело! Впервые Сергей так долго был с Исидой наедине. Никто не мешал им, не лез в гости, с дурацкими вопросами и просто – в душу. Весь день провалялись в постели, пили холодное шампанское. Согревались, как могли. Весь день Сергей надеялся – скоро будет теплее. Лазил на стол, трогал трубы. Их было две – тонкие, изгибающиеся под потолком, слева от окна. Наверху они были почти горячими, а внизу – как молоко. Но на дворе – мороз! Однажды Сергей чуть не свалился – хохотал. Исида очень испугалась. Вот над этим он и хохотал: неужели она считает его таким неловким?

Вообще, он чувствовал кожей: немыслимо счастлив. Будто расстался со всей своей прежней жизнью, вырван из неё с корнем. И не жаль ведь, ничуть не жаль!

Купили в комиссионном магазине чёрную самодельную печь. Аж за миллион рублей. Это чучело чугунное весило, как паровоз в миниатюре. Зато сразу согрелись – ещё когда тащили.

Ночью, пугая охранников, пошли с Исидой гулять. Нейдер, наверное, спокойно спал, ничего не зная об их эскападе. Улицы были совершенно безлюдны. Пошли по Морской, Сергей пытался объяснить, что здесь рядом жил его друг, а сейчас он в Вытегре.

«Клюев – Сергей – поэты». Исида мотала головой – ничего не понимала.

Казалось, звёзды – колючие, как мороз, – подмигивают блестящим в сугробах снежинкам. Снег скрипел, а кроме этого – тишина была полная. Что-то совершенно особенное было в этой прогулке, что-то такое, что они потом помнили все отпущенные им немногие годы. Каждый в отдельности. Может, их полное одиночество в новом городе или ночь, распахнувшая им свои бархатные двери?

Одиннадцатое февраля. Полная луна светила «чёрт знает как». В душу проникала. Плакала звёздными лучами. Испечённый Божьей Матерью колоб. Единственная, щемящая для людей радость, хоть и не любит он её тревожный свет… Сергей смотрел на Исиду как-то странно, будто светился весь изнутри…

Исида и мечтать не могла о таком подарке судьбы. А вот сейчас она идёт рядом с darling, он на небо любуется, читает какие-то стихи, махая руками. Будто песня льётся, чуть грустная, протяжная, высокая, как голубой лунный свет… Вот и гостиница. Увы, пришли.

Внезапно Сергей остановился, прижал её к стене. Слепая страсть была в его глазах, такая яростная, что Исида чуть не задохнулась от его поцелуя. Он обжигал, как мороз. Она и двинуться не могла, ни на сантиметр. Держал её крепко-накрепко. Одну ногу обвил вокруг её икр, приникал к её губам, как раненый зверь к воде. Смотрел на неё совсем чёрными глазами и что-то безумно говорил, говорил… Гладил её лицо, руки, волосы. Кивнув куда-то вверх, а на самом деле – на старую вывеску гостиницы, шепнул в ухо странные русские слова: «Хочешь… достану тебе… букву „R“? Она здесь явно лишняя…»

Название «D’Angleterre» поменяли на «Интернационал», но вывеска почему-то осталась.

Утром, когда проснулась, обнаружила рядом кусочек жести. Сергей виновато сказал: «До „R“ не добрался, другую ободрал, на божью коровку похожую…»

Ничего не понимала, держа колючий осколок вывески. Что за странный подарок… Иляилич потом объяснил. На улице ахнула, задрав голову вверх, туда, где под четвёртым этажом вывеска «D’Angleterre» красовалась с буквой «С» вместо «G». И как он смог туда добраться?! Сергей смеялся, довольный её изумлением. Увезла этот кусочек жести потом, много позже, когда была уже одна, совсем одна, в неуютный Берлин. В одной из гостиниц его выбросила аккуратная прислуга, как мусор.

Ах, как не похожа была вся атмосфера Мариинского театра на то, что она помнила по своим выступлениям в Петербурге! Вместо сытой, холёной публики, благоухающей всеми достижениями французской парфюмерии и сверкающей бриллиантами, – приглушённый запах дешёвых папирос, глухой гул грубых мужских голосов, все они – матросы, солдаты – в простой, иногда не очень чистой форме, бескозырках, которые никто не посоветовал им снять. Только сверкание люстр прежнее. На штыках, а не на бриллиантах. В ослепительном свете – ещё резче, ещё разительнее контраст старого и нового…

Исида страшно волновалась – как дебютантка. Кто знает, поймут ли эти простые люди вообще её искусство?! Ведь оно очень и очень условно, да и к классической музыке вряд ли привычно их ухо. Сергей её успокаивал, гладил по упругой, сильной спине. Иляилич мотнул головой и про себя подумал: «Ну чисто как лошадь по холке».

Сергей встряхнул Исиду за покатые плечи, улыбнулся. Она уговорила Нейдера перевести её речь, всего несколько слов о её миссии в Советской России. Нейдер сначала отпирался, но потом вынужден был сдаться под напором Исиды. Она сказала притихшему залу о том, что приехала сюда ради них, ради тех, кто раньше и мечтать не мог попасть на её концерт, ради того, чтобы дарить своё искусство без денег, и ради школы, в которой дети будут расти здоровыми, сильными, свободными и открытыми Новому миру. Что мечта всей её жизни – это то, что она надеется посеять в России, мужественно порвавшей оковы прежней, прогнившей системы ценностей!