Книга Красные пинкертоны - Вячеслав Белоусов

— Вы бы рассказали мне, Василий Евлампиевич, — повернулся к нему Глазкин, не переставая обтирать платком лоб, щеки, шею, — не накрутили ли они с этим самоубийством? Павлинка моя оптимисткой была. Как ей могла прийти в голову такая шальная мысль? Не ссорились мы. И свадьба — на носу.

Турин молчал, горло перехватило: в руках у замгубпрокурора был чёрный платок! Чёрный платок таких же размеров, как тот, с груди раздавленной артистки! Ни рисунка на нём, ни цветных разводов, ни клеточек, ни кружочков… Ни пятнышка. Точь-в-точь!

«Что за чёрт! Уж не схожу ли я с ума? — не знал, что и думать Турин. — Придёт же в голову такое! Мало ли чёрных платков у мужиков? Не станут же они красоваться красными, жёлтыми, голубыми, вышитыми или с вензелями?.. Чёрные самые распространённые платки… они же и немаркие. Вон, у меня в кармане небось такой же?..»

Он сунул руку в карман и выгреб замусоленный уже, давно нуждавшийся в стирке светлый комок:

— Вот чёрт!..

— Василий Евлампиевич! — потянулся тем временем к нему Глазкин, выводя из замешательства и тыча тем самым платком в плечо. — Не заболели, случаем? Климат здесь не наш. Доставалось вам небось?

От его платка дурно пахло. Потлив был замгубпрокурора. Чрезмерно.

— Так как вы насчёт местных следователей? Не ошиблись они? Не накрутили чего?

— Следователи со стажем, — буркнул Турин, проглотив наконец комок в горле. — Городецкий, тот, кажется, всю жизнь только этим и занимался.

— А вот и не угадали, — хихикнул Глазкин, — из адвокатов он. Ещё царских. Но голова! Ему сам Плевако, может быть, ровесник. Но каков, а? Уважают его, берегут.

— Опыта у них обоих достаточно.

— Мне тоже понравились. Шорохов больно ершист, — не к месту весело хмыкнул Глазкин, отвернувшись и успокоившись, — но дело своё знает. И копает глубоко.

Прибежал шофёр, процессия тронулась, сзади уже покрикивали недовольные.

Часть четвёртая. Корнет Копытов и королева воров

I

Парочка эта не запечатлелась. Мелькнула. Участковый надзиратель[30] Корней Ширинкин вроде опытный служака, а докладывая Камытину, терялся, гасил глаза в пол, почесывал затылок — вся информация, что добыл, выглядела сплошной лабудой[31] да и вычерпал он её у барахольщика[32] Гнусавого с Криуш. А это публика известная.

Забулдыга Гнусавый попался в который раз и, выпутываясь, мог наплести сто вёрст, как говорится, и всё лесом, но надзирателю положено отчитываться по участку каждую неделю, вот Ширинкин и потел.

— Тебе самому-то всё это как? — лениво перебил его исполняющий обязанности начальника губрозыска Камытин. — Или мелешь, Емеля, не просеивая?

Ширинкина не так просто сбить с толку, он твердил своё, и получалось складно: Гнусавый приметил академика[33] под ручку с зазнобой, выходящими за полночь из плавучего ресторанчика «Богема». Пьяненькие оба были, певичка напевала. Ширинкин наблюдал сценку незамеченным у деревца. Подлетела к парочке летняя пролётка, в ней два дюжих молодца, одинаковых с лица. И след простыл, только выкатился следом едва держащийся на ногах пьяненький артист Задов, чертыхнулся, сплюнул в пыль и свалился бы, не подхвати его Гнусавый. Задов — личность известная не только театралам и дамочкам, Гнусавый обратно его проводил и от артиста узнал, что отыграться не дал ему заезжий гастролер, однако певичка пообещала заглянуть в театр, спеть что-нибудь на досуге. Голос у неё чудный, это Ширинкин сам слышал.

— В балагане пела? — с недоверием переспросил Камытин.

— В ресторан я не заглядывал, — смутился участковый, — а вот когда выходили они, довелось чуть-чуть услыхать голос. Приятный: век не забыть. В той «Богеме» только артисты и собираются! — удивился неосведомлённостью начальства Ширинкин. — В карты режутся, песняка выдают под гитару или рояль да стишками балуются, особо, когда развезёт совсем.

— Бывал?

— Ни в коем разе! Только по долгу службы заглядывал, — не моргнул глазом Ширинкин. — Опосля я Гнусавого тряхнул, думал, подчистил он пьяненького артиста. Однако не врал Задов: действительно опустошил его карманы катала[34].

После такого доклада плевался Ширинкин, так как тут же получил от начальства чёткий наказ парочку отловить, привлечь Гнусавого в помощники для поиска и в театр регулярно наведываться, вдруг объявится певичка. Долго ещё корил Камытин участкового, что упустил он крупного вора, потому как выходило, что заезжий катала — гость редкий в их городе, а такой по мелочи в глубинку закатываться не станет. Имелся, а может, и имеется у него здесь большой интерес.

— Кралю его уж больно расхваливал Гнусавый, — вспоминал Ширинкин, огорчаясь собственному промаху.

— А сам-то видел?

— В шляпе она была, не разглядеть в темноте.

— Гнусавого твоего и свинья, если отмыть, зачарует, — хмыкнул Камытин и отвернулся, его уже интересовал поджидавший своей очереди с отчетом участковый надзиратель Матвей Потеев, скучавший в коридоре.

А парочка с тех пор словно сквозь землю провалилась, но Ширинкин радовался: видно, укатила в другие края, побогаче да полюдней. Чем в их углах обогатишься?

II

Уже на перроне вокзала, не торопясь спрыгивать с лестницы вагона и разглядывая галдящую волнующуюся публику встречающих, Турин цепким взглядом выудил продирающихся к нему двух суровых с виду молодцов, одетых в кожаное. За их спинами незаметным выглядел шофёр Витёк со смущённой улыбкой на грустном озабоченном лице.

От мрачных физиономий этих двух шарахались в стороны даже носильщики. Низко опущены были их головы в надвинутых на твёрдые лбы фуражках, изредка высвёркивали злостью глаза, когда покрикивали на особо неуступчивых. Хохол Нетребко, спец кадрового отдела, добрался до Турина первым, он и приветствовал вполголоса начальника губрозыска.

— Без радости встречаешь, Степан Тарасович, — пожал его жёсткую руку Турин, кивнул агенту Геллеру, Витьку успел подмигнуть краем глаза и даже шутливо толкнул в плечо:

— А ты, что нос повесил? Случилось чего?

Витёк, прибившийся к слесарям из беспризорников и пригретый ими за великую любовь к автотехнике, незаметно вырос в лихого водилу, и Турин, получив автомобиль, оставил его в гараже шофёром, понравился ему трудолюбивый, неунывающий юнец.