Книга Я подарю тебе солнце - Дженди Нельсон

От этой затравки он едва не задохнулся. Да и я тоже. Теперь мы оба дышим слишком часто, и его отчаяние охватывает меня так, словно оно мое.

– Оскар, я очень тебе сочувствую.

Школьный психолог рассказывал мне про тюрьму вины, и Оскар тоже в ней.

– Боже… – Он прижимает руки ко лбу. – Поверить не могу, что рассказал тебе это. Я эту тему никогда не трогаю. Ни с кем, даже с Ги, даже на собраниях. – У него искривилось все лицо, но не так, как обычно. – Вот видишь? Лучше, когда я кривляюсь, да?

– Нет, – отвечаю я. – Я хочу узнать тебя всякого. Все сто процентов.

Это расстраивает его еще больше. Если можно судить по лицу, Оскар не хочет, чтобы я знала его на сто процентов. Зачем я это сказала? Я смущенно опускаю взгляд, а когда снова смотрю на него, Оскар встает на ноги. Глазами со мной не встречается.

– Мне надо сделать кое-что наверху, а потом – на смену в «Ла-Луне», – говорит он, уже стоя у двери. Торопится от меня сбежать.

– Ты в этом кафе работаешь? – спрашиваю я, хотя вместо этого хочется сказать: я тебя понимаю. Не конкретные обстоятельства, но стыд. Это болото стыда.

Оскар кивает, и я, не сдержавшись, спрашиваю:

– В церкви ты сказал, что я – она. В первый день. Кто она?

И как твоя мать могла меня напророчить?

Но он качает головой и сбегает.

Тут я вспоминаю, что у меня при себе записка Гильермо к Дражайшей. Я ее свернула свиточком и перевязала счастливой красной ленточкой. До сих пор я даже не понимала зачем.

Чтобы завоевать его сердце, подложи ему в карман самую страстную любовную записку.

(Я тут уже на ходу дописываю. Стоит это сделать? Стоит?)

– Оскар, погоди секундочку… – Я ловлю его уже в коридоре и отряхиваю пыль со спины. – На полу очень грязно, – говорю я, вкладывая этот жгучий текст ему в карман. И снимаю свою жизнь с паузы.

Затем я принимаюсь шагать по маленькой комнатке в ожидании Гильермо, чтобы начать работу с камнем, и в ожидании, что Оскар получит записку и побежит ко мне… или от меня. Во мне открылся какой-то клапан и что-то откуда-то потекло, и я уже не чувствую себя той девчонкой с бойкотом, которая недавно вошла в эту студию с огарком свечи в кармане, призванным задушить чувство любви. Я вспоминаю, как психолог говорила мне, что я, как дом в лесу, без окон, без дверей. И нельзя ни войти в него, ни выйти из него. Но она ошиблась. Потому что стены рушатся.

И тут же моему учебному камню как будто вручили громкоговоритель, и он объявил, что у него внутри.

Что спит в сердце, то спит и в камне.

Первым делом мне надо сделать другую скульптуру, не матери.

Я окружена гигантами.

В центре рабочей площадки под открытым небом стоит одна из массивных пар, сделанных Гильермо, но она не закончена, а у дальнего забора – очередной мамонт под названием «Три брата». Я стараюсь не смотреть им в глаза, потому что сейчас Гильермо показывает различные техники работы на моем тренировочном камне. Скажем так, эти гиганты не самые веселые, эти три каменных брата. На мне все защитное снаряжение, которое только удалось отыскать: костюм, очки, маска на лице, поскольку накануне я занялась исследованием темы риска для здоровья при работе с камнем и вообще удивлена, что хоть кто-то из скульпторов прожил больше тридцати. Пока Гильермо объясняет, как не повредить поверхность камня, как орудовать рашпилем, движения перекрестной штриховки, как выбрать зубило под конкретную задачу и угол резьбы, я безуспешно пытаюсь не думать об Оскаре и подложенной ему украденной записке. Наверное, это была не лучшая из моих идей – как красть ее, так и подкладывать. Явно я не умею контролировать свои импульсы.

Как можно осторожнее, помимо вопросов о том, где располагать зубило и как делается построение модели, я спрашиваю и кое-что об Оскаре.

Выясняется следующее: ему девятнадцать лет. Он не закончил старшие классы школы в Англии и получил общеобразовательный диплом здесь, а сейчас учится на первом курсе Университета Лост-коува – занимается в основном литературой, историей искусств и фотографией. У него есть комната в общаге, но он до сих пор иногда ночует в лофте.

Я понимаю, что мои расспросы об Оскаре не так уж и деликатны, когда Гильермо берет меня за подбородок, поворачивает лицо к себе, и, глядя в глаза, говорит:

– Оскоре? Он мне как… – Вместо того чтобы закончить предложение, Гильермо подносит кулак к груди. Как сердце? Как сын? – Он попал ко мне в гнездо, когда был еще очень молодым, очень порушенным. У него никого нет. – Его лицо излучает теплоту. – И он такой удивительный. Когда я не хочу никого видеть, он мне не мешает. Я не знаю, почему так. И еще он очень хорошо играет в шахматы. – Гильермо хватается за голову, словно она заболела. – Просто ужасно, ужасно хорошо. Это меня с ума сводит. – Он переводит взгляд на меня. – Но слушай внимательно. Если бы у меня была дочь, я не позволил бы ей находиться с ним в одном штате. Поняла? – М? Громко и ясно. – Оскар делает вдох, и девочки слетаются на него отовсюду, а когда выдох… – Жестом Гильермо показывает, что девчонок разносит, как в стороны, так и на кусочки. – Он слишком молодой, глупый, беззаботный. Я тоже когда-то такой был. Не понимал про женщин, про любовь, только потом пришло. Ясно тебе?

– Ясно, – отвечаю я, пытаясь скрыть болезненное разочарование. – Я вымоюсь в уксусе, выпью сырых яиц и первым же делом возьмусь искать осиное гнездо, а потом надену его на голову.

– Ты не понимаешь.

– Это чтобы остановить сердечную привязанность. Старинный семейный совет.

Он смеется.

– А-а. Тогда хорошо. А мы в моей семье только страдали.

Затем он плюхает пакет терракотовой глины мне на стол и велит делать модель, прямо сейчас, раз уж я поняла, что скрывается в моем камне.

Вот как я вижу эту скульптуру: два округлых тела-пузыря, которые стоят плечом к плечу, все части тел сферические, наполненные, изогнутые выпуклые груди надулись одним дыханием, головы чуть задраны вверх, оба взгляда в небо. Сантиметров по тридцать в ширину и высоту. Как только Гильермо выходит, я берусь за работу и вскоре уже забываю об Оскаре, чей выдох так убийственен для девчонок, его душераздирающий рассказ, те чувства, которые я испытала, лежа с ним на полу в комнате-тюрьме, о записке, которую ему подбросила, и, наконец, у меня выходит НоаиДжуд.

Вот что мне надо ваять первым делом.

Через несколько часов, когда модель готова, Гильермо осматривает ее и ставит карандашом отметки на камне – «плечи», «головы». Решаем, что резать начнем с внешнего плеча мальчика, и он опять оставляет меня.

И это происходит прямо сразу.

Как только я заношу молоток над зубилом, вознамерившись отыскать НоаиДжуд, мои мысли возвращаются к тому дню, когда Ноа чуть не утонул.

Мама умерла совсем недавно. Я шила на машинке с бабушкой Свитвайн, это было одно из ее первых появлений. И на середине шва мне показалось, что сама комната меня встряхнула – иначе не скажешь. Бабушка сказала мне: «Беги!», хотя казалось, что это слово принесло ураганом. Я вскочила со стула, вылетела из окна, домчалась до самого обрыва, ступив на песок, когда Ноа ударился о воду. Он никак не всплывал. Я понимала, что этого и не произойдет. Никогда до этого мне не было так страшно, даже когда погибла мама. У меня в жилах кровь вскипела.