Книга Философия возможных миров - Александр Секацкий

Далее. Полюс “быть автором” и полюс “быть шпионом” соотносятся как частица и античастица, и так же как для автора сладчайшее состоит в том, чтобы быть известным в качестве автора признанного всеми произведения, сладчайшее для шпиона (диверсанта, провокатора) состоит в чем-то прямо противоположном: в том, чтобы оказаться ни при чем. Такова природа шпионского удовольствия: все вокруг взрывается или идет наперекосяк, а я вроде бы и вовсе ни при чем, иду себе спокойненько мимо… И поскольку экзистенциальных шпионов в мире не меньше, чем актуальных и потенциальных авторов, участников борьбы за признанность, то отслеживать треки античастиц является встроенной задачей нашего разума, это отдельная способность в кантовском смысле, хотя переборщить здесь очень легко, и именно поэтому мы часто промахиваемся. Наконец, примем во внимание поля влияния и фигуры сокрытия, а также принципиальную иновидимость наиболее действенной воли, и тогда приходится признать, что мы имеем дело со сложными трансперсональными структурами долговременного действия. Начинаются, они, например, как чей-то хитрый план, участь которого хорошо описывается известными некрасовскими строками: “Знал, для чего и пахал он и сеял, // Да не по силам работу затеял”. После чего этот хитрый план, но уже лишенный персональности, воспринимается кем-то как свободно избранные убеждения, как состоявшийся обдуманный выбор – при этом изначальная иновидимость, зафиксированная подозрениями, обрастает некоторыми аргументами чистого разума и в конце концов оформляется нечто вроде теории. Для кого-то следующего речь пойдет уже о присоединении к традиции – а там, глядишь, и к героической истории, и поди отследи положенный в основу трек античастицы.

То есть “коварный заговор”, производящий впечатление чрезвычайно изощренной продуманности, запросто может оказаться анонимной флуктуацией конспирологического поля, попавшей в резонанс какой-нибудь политической ситуации, а далее и в суммирование резонансов. Нечто подобное наш соотечественник Владимир Лефевр назвал “самосбывающимися кошмарами”, и если Кант в свое время в качестве принципа искусства признавал целесообразность без цели, то и здесь мы имеем дело с чем-то похожим, только обладающим еще большим рангом общности. Это некая смутно выраженная воля без персональности, некая цель, которая одновременно является мишенью для пуль, что обычно выясняется именно тогда, когда ты ее достигаешь. Это блуждающие центры воли – некоторые из них присваиваются общественными группами и становятся, например, классовой волей, “точкой зрения прогрессивной общественности” и тому подобное; другие остаются под особым конспирологическим подозрением… В программе нашей секции я обнаружил доклад коллеги, который называется “Странные конспирологические аттракторы как полевые объекты” – наверняка он коснется этой темы, и я не буду предвосхищать возможных выводов и, так сказать, отбивать хлеб. Меня интересует другое. Итак, допустим, что существуют трансперсональные центры влияния, чье предназначение не понятно до конца даже самим участникам. Эти участники, будь они революционерами, масонами, просветителями или просто “особо хитрой группой товарищей”, похожи на команду гребцов, меняющихся в каждом порту, и помимо смены команды, судно выходит в следующее плавание еще и под новым флагом. Используя наш пример, это означает, что вместо прежних комиссаров у руля теперь стоят активисты, а само судно, недавно называвшееся “СССР”, из очередной промежуточной гавани выходит под названием “Pax Americana”. Внесены изменения в маршрутную карту: прежний маршрут вел к Светлому Коммунистическому Будущему, новый проложен к архипелагу Свободы и Демократии, и все же по плодам их познаете их, и смена вывесок не введет в заблуждение, если только хорошенько присмотреться и не поддаться наваждению. Но, скорее всего, мы понимаем путем внезапного озарения: это все тот же самый проект! А далее, возможно, прояснится следующее: как бы ситуативно ни назывались корабли в трансисторическом плавании, они будут принадлежать к одной из двух флотилий, и в одном случае флагманом будет Ноев ковчег, в другом – челнок Люцифера. Судно “Pax Americana” относится, несомненно, к последнему классу, ибо всякая членораздельность, штучность, разборчивая экземплярность сущего перерабатывается здесь в усредненный компост. Рельеф души выравнивается, инстанция этики становится прозрачной, легко вычислимой, а субъект, то есть инструмент, который, по определению Гамлета, “будет посложнее флейты”, становится, напротив, крайне простым, становится клавишей, которая либо издает расчетный звук, либо “западает”, а западающую клавишу можно заменить. Ну или прочистить.

(Далее докладчик развивает эту метафору, но без заметного приращения смысла. – А. С.)

Что же это за плоды, по которым опознается принадлежность к флотилии? Ведь мы имеем теперь как минимум три проекта, и их сравнительный обзор в принципе позволяет нам отделить зерна от плевел, привходящие исторические обстоятельства от существенных моментов. Дадим этим проектам условные названия “европейский нигилизм”, “советский социализм”, “американский глобализм”. Я намеренно исключаю отсюда Просвещение (в том числе и либертинаж), мировую революцию, контркультуру, движение хиппи – их место, возможно, в другой ладье.

Итак, проект европейского нигилизма известен нам в описаниях Ницше, Достоевского (выступающих в роли непримиримых критиков) и, например, Чернышевского в качестве адепта: относительно последующих воплощений важнейших критиков и адептов слишком много. Материал для сравнения и выделения инвариантов тем не менее в наличии.

Обращают на себя внимание такие общие качества, как вычислимость и счетность. Вспомним основной пафос Чернышевского, его романа “Что делать?”. Там герои, даже решая личные проблемы, прибегают к своеобразному моральному исчислению как решающей инстанции в споре: именно так поступают Кирсанов и Лопухин, определяя, с кем из них останется любимая женщина. Можно вычислить и доказать, с кем из них будет лучше Вере Павловне, в этом случае один из них откажется от претензий, согласится с вердиктом и сама Вера Павловна. То есть справедливость равна доказанности, и лучшим человеком, по мнению Чернышевского, будет тот, кто поступает строго в соответствии с доказанными теоремами морального исчисления, худшим же окажется тот, кто повсюду проявляет непредсказуемость, необузданность и дикую спонтанность, – то есть как раз человек из подполья Достоевского…

Комиссары внушали своим подопечным, советским людям, как моральные кодексы, так и эстетические каноны, чтобы последующие реакции можно было вычислить и смонтировать (перемонтировать). Например, отобрать тех, кто достоин солидарности, вчувствования, и тех, кто не достоин. Сами советские люди стояли на учете у государства, прикреплялась даже такая бирочка, как “поэт”, а если в этом качестве ты не зарегистрирован и не подсчитан, твоя претензия на имя окажется чистым беззаконием – случай Бродского (слова судьи: “Где записано, что вы поэт?”) стал всемирно известным. Разумеется, при реализации проектов существовало мощное движение сопротивления – тот же подпольный человек у Достоевского, фантастически свободные, непредсказуемые женщины из его же романов. Комиссарам и педагогам противостояли не только диссиденты, но и советский человек в основной своей массе, который противостоял хотя бы порчей “оцифрованной поверхности” – внутренней эмиграцией и просто пьянством… Быть может, поэтому комиссары, как и нигилисты, хоть и преуспели поначалу, но не смогли закрепиться надолго.