Книга Капитан госбезопасности. Линия Маннергейма - Александр Логачев

Человек в фиолетовой исподней рубахе не обернулся на их появление, не оторвался от пулемета, из которого поливал пулями в дверной проем.

Только спросил, не оборачиваясь:

— Свои?

— Разведка, — ответили ему.

— Тогда ладно, — и человек отвалился от пулемета. Правый рукав его теплой, с начесом нижней рубахи от локтя и ниже был насквозь пропитан кровью. Человек прислонился к стене и закрыл глаза: — Тогда я передохну.

— Ну, ну, куда ты, — подхватил один из разведчиков заваливающегося на пол неизвестного, в то время как освободившееся место за пулеметом занимал другой разведчик. А комвзвода Негузов отсылал бойца к выходу за остатками взвода и с приказом радисту.

Шепелев ничего не мог поделать, силы кончились. А не привиделись ли ему разведчики, не галлюцинации ли начались от слабости? Он заставил себя распахнуть глаза, попробовал приподняться.

— Да сиди ты, попрыгун! — сказали ему по-русски, вернули на место, надавив на плечи, и покрыли матюжком.

Шепелев успокоился. Правую руку его стали трогать, он услышал звук разрезаемой ножом ткани. Сквозь облака, в которые он проваливался без парашюта, капитан разобрал голоса, оставляемые им наверху:

— Да насквозь прошло… Крови только много потерял, ослаб…

Глава шестнадцатая

Военная тайна

«Если враг навяжет нам борьбу, Рабоче-крестьянская Красная Армия будет самой нападающей из всех когда-либо нападавших армий».

Из проекта Полевого устава образца 1939 года.

Сталин бросил на стол донесение от Тимошенко, которое ему принесли десять минут назад. Бумаги, шлепнув, легли поверх большого желтого конверта с толстыми сургучными блямбами. Было над чем подумать, а думается лучше, когда медленно ходишь по кабинету, останавливаешься, снова идешь. Сталин поднялся, оставив коричневой коже кресла очертания своего тела. Очертания на глазах разглаживались, а кожа, согретая теплом его тела, быстро остывала. Вот наглядная иллюстрация недолговечности привязанностей. Минуту назад ты заодно и вместе, а не успеешь отойти — каждый сам по себе и за себя. Между людьми также. Надо это понимать. И никому не верить. Если ты не заслушиваешься, как соловей баснями, клятвами в вечной дружбе и любви, то не искажается для тебя картина мира, твой ум не замутнен и помогает тебе, а не вредит. Будь я глупее, поверь и доверься тогда Троцкому, где бы сейчас гнили мои кости?

Сталин вызволил трубку из подставки, напоминающей ему пинцеты, растущие из бронзового пьедестала, открыл коробку с табаком «Герцеговина Флор» от собственноручно раскрошенных папирос. Желтыми подушками пальцев стал неторопливо брать щепотку за щепоткой и неторопливо набивать трубку. Трубка вообще не любит торопливых.

Сталин обратил внимание, что шторы не плотно задернуты, сквозь щель просачивался желтый солнечный свет и белел в ней вырез засыпанного снегом кремлевского двора. Сталин поморщился. Надо подойти задернуть.

Он не любил свет, он мешает думать, не любил снег, его слепящую белизну.

Сталин в последнее время все чаще размышлял, ведя диалоги с людьми, которых не было рядом с ним. Его давило одиночество. Нет собеседников, с которыми можно быть откровенными, но собеседники нужны. И они ему стали в последнее время являться и довольно зримо. Нет, это не сумасшествие. Это тот крест одиночества, который приходится нести великим людям.

Уинстона Черчилля он увидел во фраке, с сигарой во рту и почему-то в пробковом шлеме на голове. Первый лорд Адмиралтейства сидел развалясь в кресле, которое несколько минут назад оставил Сталин.

— Здорово, старый лис, — приветствовал его Сталин.

Сталин не говорил вслух, он думал разговор. Вот если бы он был сумасшедшим, то тогда бы не мог себя контролировать. Значит, с его головой все в порядке.

Появился Ленин, такой, каким Сталин помнил его в первые годы их Советской власти: в костюме-тройке, энергичный, взвинченный, мерящий кабинет быстрым мелким шагом.

— Мне сообщили, — Сталин показал трубкой, которую набил, но пока не раскурил, на пакет с лежащими поверх бумагами, — в войне с Финляндией наступил перелом. Прорвана в ключевом пункте, который Тимошенко называет сектор Сумма, знаменитая линия Маннергейма. Войска белофиннов оставили первую линию, которая тянулась от моря до реки Вуоксы и отошли на вторую линию обороны. А она слабее первой. Потом… — Сталин замолчал, раскуривая трубку. Она задымилась, он продолжил: — Потом, прошу заметить, моральный дух тех, кто наступает, крепнет, а у тех, кто отступает, всегда слабеет. Так что скорое окончание войны предрешено.

Взяв трубку в левую руку, а правую засунув между пуговицами френча, Сталин подошел к окну, высвободил руку из френча, плотно задернул шторы. Повернулся лицом к кабинету.

— Тот факт, что их дело плохо, подкрепляют со своей стороны финны, которые предлагают возобновить переговоры на наших прежних, довоенных условиях. Может, возобновить? Может, оставить в покое эту крохотную страну оленей? Нет, конечно, не сейчас. Сейчас можно только начать переговоры. А когда мы отвоюем линию Маннергейма и займем Выборг. Может быть, на этом остановиться?

— А зачем ты тогда вообще все это затевал, усатый дьявол? Разве не для того, чтобы Финляндия стала твоей? Согнав финскую армию с линии Маннергейма, ты победишь эту армию. Суоми станет беззащитной, станет твоей. Тебе останется пройти по ней победным маршем, — вызванный его воображением Черчилль говорил по-русски, но с английским акцентом.

— Вот господин Черчилль думает, что товарищ Сталин мечтал о завоевании Финляндии, — вождь, усмехаясь в усы, повернулся к Ленину. — А что скажет по этому поводу Владимир Ильич.

Предыдущий вождь покинул стену, вдоль которой ходил, встал перед лордом, засунув большие пальцы в проймы жилета и иронически покачиваясь с пятки на носок.

— Господин Черчилль не знаком с сельским трудом. Он, верно, до сих пор полагает, что крестьяне собирают хлеб по зернышку. Ходят по полю с лукошком и отрывают зернышки от колосков, — Ленин по-птичьи повернул голову к Сталину и подмигнул. — А поле сначала выкашивают, высушивают и только потом обмолачивают. Когда мы выкосим поле под названием Германия плюс Англия и Франция, таких финляндий намолотится пропасть. Они будут сыпаться в закрома, только потряси пучок. Мы не воробьи и не гоняемся за зернышком. Вот так-то, батенька.

Ленин отошел к стене и продолжил энергично расхаживать там. Черчилль грузно заворочался в кресле, всколыхнулся фрак под напором складок живота. Лорд извлек откуда-то сигарный футляр, принялся отвинчивать крышку.

— Тогда — снова заговорил лорд, вытряхивая сигару из футляра, — все еще более запутывается. Тогда вы отказываетесь от возможности дойти без труда до Нарвика[49] и тем самым отрезать Гитлера от шведской железной руды. Отказываетесь перерезать вену, по которой течет в Германию важнейшее стратегическое сырье, то есть нанести бесноватому Адольфу славный хук в печень, послать его в нокдаун.