Книга Тайный год - Михаил Гиголашвили

В келье запалил две свечи и стал разглядывать клочок через выпуклое стекло, даденное Бомелием. Невелик, с дубовый лист. Края неровно оторваны, словно спешили очень… На обнюх – мокрой древесиной как будто пахнет… На ощупь вроде пергамента, каких много в либерее бабушки Софьюшки. А на пергаменте палочками и чёрточками какие-то птичьи следы выведены. Значки в ряд, дюжины две, без пустот. Нанесены чем-то чёрным. Но на буквы не похожи. Нет, это не буквицы, это тарабарщина чёртова!

Отбросил клочок на стол и влез под перину, от волнения захватив туда же застывший с ужина калач. Стал грызть, в смятении думая, что бы это значило. Уж не ответ ли от князя тьмы на его письмо? Очень похоже. Сам шишига, целиком, мог быть ответом. Вот, дескать, прими в ответный дар!

Нет, отдать шишигу чучельнику, пусть потрошит на пугало! Поставим в залах послов фряжских стращать – вот какие здоровые дубыни у нас в тайных войсках служат! Вам лучше с нами не связываться, а идти своей дорогой, а нас с нашего пути не сбивать и не пытаться на свой путь переставлять!

С фрягами надо ухо востро держать, ибо вечно на колени Русь низвергнуть хотели. Неймётся им, проклятым! Войной одолеть не могут – так хитростью лезут. Вон до чего дошло: римский папа в своём змеинстве ползучем королевскую корону мне предлагал, чтоб я у него, как другие короли, на побегушках бегал! Отписал ему, что мы-де – государи в своей земле изначала, от прародителей, поставление имеем через Бога, посему нам твои жалкие человечьи подачки не надобны – ни ныне, ни впредь, ни во веки веков, аминь! И мы сами кому угодно что угодно предложить можем – слава Богу, всем известно, чей род откуда идёт и докуда дошёл. И не тебе, потомку адских зверей борджийских, нам ворованные короны предлагать! Засунь её куда подальше и ходи по своему содомскому вертепу, пока я тебя не поймал и всю твою гузенную кишку из твоей дряхлой задницы не вымотал! Живи пока!

И были мысли его схожи с беспокойными птицами, что летят, летят, потом садятся, вьют гнёзда, но не остаются в них, а летят дальше, вновь свивают новое становище – и дальше, дальше, в небеса! Иные же из мыслей остаются: свив гнездовище, больше оттуда не вылетают, а, наоборот, утаптываются и выстилают разной разностью, где всё идёт в ход – и мусор, и щепки, и перья навроде тех, что на Никиткиных крыльях были…

Воистину земная жизнь человека подобна гусенице, коя ползает в кале и ежеминутно может быть склёвана и проглочена. Зато после смерти душа, подобно бабочке, воспарит, где пожелает, свободна от греха и мерзости, в коей прежде суждено было пребывать.

Ох, грехи наши гремучие, ползучие, дремучие, колючие, неподъёмные, тяжкие, неминучие, жмучие, словно кандалы без подкандальников! Господи, спаси и помилуй раба Твоего Ивашку, не дай сгинуть без возврата в пучине пустоты! Кроме Тебя, уповать не на кого!

А перед самым сном привиделся какой-то чёрный мужичонка: он выбрасывал из открытого сундука одёжу, бранно крича при этом на тарабарском языке, полном неведомых, нечеловечьих и оттого страшных звуков.

В печатне

Слуги боялись идти через двор – вдруг проклятая шишига, привезённая сыскарями, как-нибудь ожила и бродит во тьме? И зачем государю такую дрянь у себя держать? Её бы сжечь и пепел в лесу закопать – и того мало! Но делать нечего, не скажешь же царю: к чему падаль в крепости держать? Получишь по рогам – и всё. Нет, надо идти.

Собрались с духом и быстренько проскочили тёмный двор, прячась даже от сторожа Власия, ходившего по старой привычке раз в седмицу с погремушкой по двору; хоть царь и приказал ему того больше не делать – зачем его трещотка, когда возле ворот круглодневно и еженощно стоят охранные, но старый кро́поть[92] визгливо возражал, что враг не через ворота, а через стены и дыры пожалует, и царь как-то свыкся с упрямым стариком, памятуя, что тот ещё матушке Елене воду в мыленку таскал и с батюшки Василия сапоги стаскивал, когда тот редкими наездами в Александровку жаловал.

Пока разбирались, где чьи бумаги, Прошка опять вспомнил Маланку, её зело пышастые сиськи и мясистые лядви и то, как она хитро уворачивается, не даваясь до конца и рьяно уверяя, что всё ещё в девичьем сане пребывает, хотя сама так и трётся, так и норовит ляжкой задеть, титькой зацепить. На это Ониська спросил, как можно узнать, дырявлена девка или нет, – он сам в первую брачную ночь ничего не понял.

Прошка усмехнулся в бородёнку:

– Ну да ты известная маламзя – куда тебе бабьи шашни понять? Они самого сатану в заблуждениях держать будут… А по крови токмо узнаётся да по сжатию… Если кровь идёт, елдан с трудом в дырку влазит, а девка пищит, плачет, корёжится и гоношится – значит, порядок, не порчена, не вскрыта… И чем сильнее кричит – тем чище была до этого… – И добавил веско, что любая баба подобна бочке мёда: вскрывает один, а лакомятся все…

Потом, усмотрев в вопросе шурина какой-то неуловимый намёк на перезрелую сестру Устю, напомнил, что на его, Ониськи, свадьбе всё было честь-честью: после первой ночи ложе было осмотрено, кровь благополучно найдена, а счастливому Ониське вручён кубок с отверстием на донышке, кое он должен был прочно заткнуть пальцем, после чего в кубок налили вина, велели идти к гостям и выпить его там прилюдно. И, не дай Бог, не отнимать пальца от дырочки – не то вино прольётся и гости решат, что невеста была порчена, буравлена. После такого на свадьбе может вспыхнуть рубня и кавардак, если не того хуже, что бывало не раз. И даже с предпоследней царской женой Марией Долгоруковой приключилось…

И притихший Ониська узнал, что после первой брачной ночи с Марией морозным утром мрачный и злой царь приказал собрать несколько саней стрельцов, и царский поезд спешно выехал из Кремля в Александрову слободу, где тогда был обширный пруд и где царь вдруг решил ловить рыбу.

– А где… того… пруд тута, в слободе? Где? – удивился Ониська.

Прошка, вытянув из-за пазухи хлеб и откусив изрядный кусок, стал с набитым ртом махать рукой: а тута, рядом с Троицким собором был – засыпали потом, когда опришню разогнали, в него зело много иуд-изменников после пыток рыбам скормлено было, отчего рыбы стали неповоротливы и белы от жира, а жир был словно поросячий – туг и вязок, кухари даже солить пытались, как сало.

– Ну, слушай: значица, желает царь ловить рыбу – и всё! А чего желает царь – того желает Бог! Приехали, расположились…

Треть пруда была очищена ото льда, у полыньи поставлено кресло. Пешая государева рать окружила пруд, молча стояла до вечера. В сумерках из дворца вышел царь, во всём чёрном, за ним Малюта вёл под уздцы коней, запряжённых в сани, где лежала царица Мария в кровоподтёках, без памяти, полголовы без волос, крепко связана и прикручена к саням. Царь спешился и громко – так, чтоб и на другом конце пруда слышно было, – объявил, что царица досталась ему без девства, порченая, поганая, дырявая, после чего сел в кресло, а Малюта ножом стал колоть коней в крупы, хлестать кнутом, гнать их в полынью. У коней гривы встали дыбом. Ржание, всплески, брызги! Малюта загонял коней всё дальше, глубже в пруд, не давал им поворотиться, и вот сани с царицей ушли под ледяную воду. А царь сидел в кресле на берегу и слёзы утирал.