Книга Государева невеста - Елена Арсеньева

Узенькие, темные и душные переходы старого Кремля пахлисладковатой пылью и почему-то ладаном. Но чем дальше продвигался идущий впередисо свечкой Иван, тем сильнее заполнялось тесное пространство крепким табачным ивинным духом. Князь Федор уже почти знал, что увидит, – не знал только, что неувидит ничего: в государевых покоях было так накурено, что хоть топор вешай, ипотребовалось немалое время, чтобы глаза свыклись с чадом и начали различатьфигуры, развалившиеся за столом в самых вольных позах. Все говорили слишкомгромко, слишком возбужденно и в выборе выражений не стеснялись совершенно.Сначала князь Федор решил, что это одна из тех вечеринок, на которых нет дам,поэтому все чувствуют себя как дома, и тут же, словно в ответ, зазвучалзаливистый хохот, и князь Федор разглядел во главе стола Елисавет.

– А мне не нравятся, говорю вам, мне не нравятся этималенькие пудреные головки! – кричала она, потрясая своей роскошной рыжейгривою, аромат которой упоенно вдыхали мужчины, сидевшие с ней рядом ивосхищенно шарившие взглядом по дивным смуглым полушариям, так и прыгавшим всверхоткровенном декольте. – Все женщины одинаковы, всем им не то двадцать, нето шестьдесят.

– Чертова кукла, – охнул Иван Долгоруков. – Когда я уходил,ее тут не было. Ну все, теперь прилипнет к нему, как пиявица… пропала ночь! Аведь нас ждут, ждут! – Он в отчаянии замотал головой. – Не зря отец ее боится!

– Что, к ней тоже ревнует? – подначил Федор.

– Не мели языком, – огрызнулся Иван. – Лучше сделайчто-нибудь!

– Да пожалуйста, – пожал плечами князь Федор и шагнул кЕлисавет как раз в то мгновение, когда она воскликнула так страстно, словноклятву давала:

– Не буду пудрить голову! Не буду носить парики!

После ее крика наступило мгновенное затишье, в которомособенно отчетливо прозвучал голос князя Федора:

– Именно такие прекрасные дамы, как вы, сударыня, и должныбыть родоначальницами новой моды. Вы, конечно, знаете, что самые устрашающиепрически носили дамы при дворе Генриха II. Это были сущие вороньи гнезда,смазанные бараньим салом, чтоб крепче держались. Под такой шапкою головынемилосердно чесались, и кавалер должен был носить при себе особенную спицу,чтобы при надобности галантно предложить своей даме. И вот однажды упрекраснейшей из женщин, Дианы де Пуатье, во время стремительной скачки по лесуне только слетела шляпа, но и развалилась башня, только сегодня утромвыстроенная на ее прелестной головке. Вдобавок парикмахер забыл полить волосыжиром – безусловно, к счастью для всех окружающих мужчин, которые едва непопадали с коней при виде этой красоты. Дамы, в числе которых была и королеваЕкатерина Медичи, начали хихикать: мол, непричесанная Пуатье! Однако, увидев,как восхищен король, назавтра все как одна появились с распущенными кудрями…среди которых, не сомневаюсь, не было даже отдаленно напоминающих по красотеваши!

И, закончив сию пылкую тираду, князь Федор наконец-топеревел дух и поклонился.

– Вот ведь зараза! – враз восхищенно и завистливопробормотал Иван Долгоруков. – Ну чисто горох из мешка сыплет!

Елисавет, онемев от восторга, сидела как пришитая, не сводяс князя Федора страстно сверкающих глаз и нервно облизывая свои маленькие итугие, будто вишенки, губки.

– Вы, князь, как всегда, востры! – послышался хриплый голос,и какая-то высокая, сутулая фигура из числа сидевших вокруг Елисавет вынырнулаиз облаков дыма и направилась к Федору. – Люблю за это и рад видеть.

Это был Петр, но, боже мой, что сделалось с румяныммальчиком, которого только третьего дня видел князь Федор гордо и важнопринимающим депутацию своих московских подданных?! Молодой Долгоруков, конечно,и прежде не раз слышал отзывы почтенных людей, мол, сколько-нибудь чистое,благовоспитанное общество, где нужно соблюдать приличия, царю совершенно чуждои противно. Ему более нравилось общество гуляк; говорили, что у него ужепоказывалась наклонность к пьянству, и это казалось вполне естественным инаследственным: дед его и отец были подвержены тому же пороку. И сейчас Федормог убедиться, что самые нелицеприятные речи побледнели пред действительностью.В дыму и пьяном угаре перед ним стоял словно бы совсем другой человек, старшесамое малое лет на десять, глядя на гостя ввалившимися, воспаленными глазами, вкоторых князь Федор вдруг разглядел промельк той же самой ненависти, которойтак и пылали эти глаза после незабвенной корриды.

«А ведь Ванька врал! – подумал князь Федор. – Любовьюцарской и не пахнет… Но зачем эта ложь? Зачем ему непременно было нужно, чтобыя тут оказался, почему он не погнушался нагло мне соврать?!» И с этой минуты онположил себе глядеть в оба и не поддаваться более на сладкие посулы. Он сразупонял: если и добьется от царя милости для Меншиковых, то еще не скоро, а вотнавредить несвоевременным заступничеством можно очень крепко. Ему ужаснозахотелось уйти, однако теперь это сделать было никак нельзя: царь наклеил нагубы приветливую улыбку (как же не научиться лицедейству, избрав в наставникиДолгоруковых?!) и потащил Федора за стол, сам налил из бутылки в оловяннуюкружку, сам кричал: «Прозит! Прозит!»

Пришлось выпить, да не как-нибудь, а залпом, до дна.

– Ишь! – восхитился царь, и впервые что-то прежнее,мальчишеское проглянуло в его лице. – Ох, устал я! – пожаловался он вдруг, исочувствие встрепенулось в душе князя Федора… совершенно напрасно, как тут жевыяснилось: – Устал я от московской тишины. Сегодня с бабкой видался – словнобы вся Москва шипела в ее старушечьих наставлениях. Пилила – ну что пила!Жизнь, мол, беспорядочная, манеры иноземные, образумься, вороти столицу вПервопрестольную, а сам женись, мол, хотя бы на иностранке! Все! Надоело! – крикнулон, колотя кулаком в стол так, что опрокидывалась посуда, вино заливалопарчовые скатерти, на которых, может быть, чинно откушивал еще АлексейМихайлович Тишайший, а не то пировал сам Иоанн Васильевич. – Кто-нибудь… пишитеуказ: царь, мол, запретил под страхом наказания толковища о том, воротится лисо двором в Петербург или останется в Москве. Мне завтра поутру короноваться –там и решу.

«Завтра поутру?! – ужаснулся князь Федор. – Какое же у неголицо будет завтра поутру после этой-то попойки? Надо его как-то увести,спровадить спать…»

Но как это сделать? Он знал: ничто не было Петру такомерзительно, как ежели давали ему понять, что считают его еще ребенком. Наэтом некогда споткнулся Меншиков. Царь более всего хотел, чтоб его признавалиуже взрослым! Именно оттого столь крепко держались возле него Долгоруковы, чтоони поняли это и исполняли его желания, ни словом, ни поступком не выказывая,что царь у них под опекою. Надлежало как-то так повернуть разговор, чтобы Петррешил, что это ему самому хочется идти спать ради завтрашнего благолепноговида.