Книга Сирены Титана - Курт Воннегут

– Не хотите ли что-нибудь сказать, мистер Констант, прежде чем подниметесь по лестнице? – спросил Румфорд, невидимый в кроне дерева.

Перед лицом Константа на конце шеста снова закачался микрофон. Констант облизнул губы.

– Собираетесь что-нибудь сказать, мистер Констант? – сказал Румфорд.

– Если будете говорить, – сказал Константу ассистент звукооператора при микрофоне, – говорите совершенно естественным тоном, а губы держите примерно в шести дюймах от микрофона.

– Вы будете говорить с нами, мистер Констант? – спросил Румфорд.

– Может – может, об этом не стоит и говорить, – негромко сказал Констант, – но все же мне хочется сказать, что я ничего не понял, совсем ничего – с той минуты, как оказался на Земле.

– То есть вы не чувствуете себя полноправным участником событий? – сказал Румфорд в кроне дерева. – Это вы хотите сказать?

– Это неважно, – сказал Констант. – Я ведь все равно полезу по этой лестнице.

– Нет уж, позвольте, – сказал Румфорд, скрытый листвой, – если вы считаете, что мы с вами поступаем несправедливо, – тогда пожалуйста, расскажите о чем-нибудь – очень хорошем, что вы сделали хоть раз в жизни, и предоставьте нам решить, не отменить ли наказание, к которому мы вас присудили, ради этого единственного доброго дела.

– Доброе дело? – сказал Констант.

– Да-да, – великодушно подтвердил Румфорд. – Назовите мне хоть что-нибудь хорошее, что вы сделали в жизни, – если можете припомнить.

Констант думал изо всех сил. Главным образом ему вспоминались бесконечные скитания по лабиринтам пещер. Там ему, хотя и не часто, представлялись возможности быть добрым к Бозу или гармониумам. Но, честно говоря, он этими возможностями творить добро как-то не воспользовался.

Тогда он стал думать о Марсе, о том, что он писал в письмах к самому себе. Не может быть, чтобы среди всех этих записей не было ничего, свидетельствующего о его собственной доброте.

Как вдруг он вспомнил Стоуни Стивенсона – своего друга. У него был друг, и это, конечно, очень хорошо.

– У меня был друг, – сказал Констант в микрофон.

– А как его звали? – спросил Румфорд.

– Стоуни Стивенсон, – ответил Констант.

– Один-единственный друг? – спросил Румфорд со своей вершины.

– Единственный, – сказал Констант. Его бедная душа радостно встрепенулась, когда он понял, что единственный друг – все, что человеку нужно, чтобы чувствовать себя щедро одаренным дружбой.

– Значит, все хорошее, что вы отыскали в своей прошлой жизни, всецело зависит от того, хорошим или плохим другом вы были этому Стоуни Стивенсону?

– Да, – сказал Констант.

– А помните казнь на Марсе, мистер Констант, – сказал Румфорд со своей вершины, – где вы сыграли роль палача? Вы задушили человека, прикованного к столбу, на глазах у солдат трех полков Марсианской Армии.

Именно это воспоминание Констант все время старался вытравить из памяти. И это ему почти удалось – настолько, что он искренне задумался, роясь в памяти. Он не был уверен, что казнь состоялась на самом деле.

– Я – кажется, что-то припоминаю, – сказал Констант.

– Так вот – человек, которого вы задушили, и был ваш лучший, самый дорогой друг, Стоуни Стивенсон, – сказал Уинстон Найлс Румфорд.

Малаки Констант лез наверх по золоченой лестнице и плакал. Он приостановился на полпути, и тогда голос Румфорда снова загремел в громкоговорителях.

– Ну как, чувствуете теперь живой интерес к происходящему, мистер Констант? – окликнул его Румфорд.

Да, мистер Констант чувствовал живой интерес. Он постиг всю глубину собственного ничтожества и с горьким одобрением отнесся бы к любому, кто считал, что он заслужил самое суровое наказание, и поделом.

А когда он добрался до самого верха, Румфорд сказал, чтобы он не закрывал входной люк – за ним идут его жена и сын.

Констант присел на пороге своего космического корабля, у последней ступеньки лестницы, и слышал, как Румфорд читает проповедь о смуглой подруге Константа, об одноглазой женщине с золотыми зубами по имени Би. Констант не прислушивался к словам. Перед его взглядом разворачивалась неизмеримо более значительная, куда более утешительная проповедь – вид с высоты на город, залив и далекие острова на горизонте.

А смысл этой проповеди, этого взгляда с высоты был вот какой: даже тот, у кого нет ни единого друга во всей Вселенной, может увидеть свою родную планету непостижимо, до боли в сердце, прекрасной.

– Настала пора рассказать вам, – сказал Уинстон Найлс Румфорд со своей верхушки дерева, очень далеко внизу, под лестницей, – про Би – ту женщину, которая продает Малаки за стеной, про эту темнокожую женщину, которая вместе с сыном смотрит на нас так враждебно.

– Много лет назад, по дороге на Марс, Малаки Констант злоупотребил ее беспомощностью, и она родила ему сына. А до того она была моей женой, владелицей этого поместья. Ее звали Беатриса Румфорд.

По толпе пронесся стон. Можно ли удивляться тому, что все религии были вынуждены бросить в небрежении свои пыльные, никому не нужные игрушки, а глаза всех людей обратились к Ньюпорту? Глава церкви Господа Всебезразличного не только умел предсказывать будущее и побеждать самое вопиющее неравенство – неравенство перед лицом слепой судьбы, – у него еще был неистощимый запас потрясающих чудес!

Этого великого материала для сенсаций у него было в избытке, так что он мог даже позволить себе снизить голос почти до шепота, объявляя, что одноглазая женщина с золотыми зубами когда-то была его женой, а Малаки Констант наставил ему рога.

– И вот теперь я предлагаю вам выразить презрение к ее образу жизни, такое же презрение, какое вы так долго питали к образу жизни Малаки Константа, – сказал он снисходительно. – Можете, если хотите, подвесить ее рядом с Малаки Константом у себя в окне или на люстре.

– Она тоже предавалась излишествам – только это были излишества замкнутости, – сказал Румфорд. – Эта молодая женщина считала, что при ее благородном происхождении и утонченном воспитании она ничего не должна делать и не допускать, чтобы с ней что-то делали, – боялась, как бы не уронить себя, не замараться. Беатрисе, когда она была моложе, жизнь представлялась полной заразных микробов и вульгарности – короче, почти невыносимой.

– Мы, дети Церкви Господа Всебезразличного, клеймим ее так же строго за отказ от жизни из боязни потерять свою воображаемую чистоту, как мы клеймим Малаки Константа за то, что он вывалялся в каждой сточной канаве.

– Беатриса каждым словом и жестом старалась показать, что она достигла наивысшего интеллектуального, морального и физического совершенства, какое Бог мог создать, а остальному человечеству до нее так далеко, что ему и за десять тысяч лет ее не догнать. Перед нами опять наглядный пример: заурядное, лишенное творческой искорки человеческое существо надеется так разодолжить Всемогущего, что дальше некуда. Предположение, что Беатриса угодила Господу Богу, сделавшись недотрогой от своего слишком благородного происхождения и изысканного воспитания, столь же сомнительно, как и предположение, что Господь Бог пожелал, чтобы Малаки Констант родился миллиардером.