Книга Рецидивист - Курт Воннегут

Но уж что точно, то точно; он перед ней прямо на брюхе ползал. Свое представление о миссис Грэхем лелеял и его же боялся, как Эмиль Ларкин — свои представления о возлюбленном им Иисусе Христе. Хотя, конечно, ему с этим культом больше повезло, поскольку невидимое божество иной раз ему даже звонило, посылало письменные указания да распоряжения, что надо сделать.

Однажды он так вот выразился:

— Работать у миссис Грэхем для меня все равно что религиозное чувство испытывать. У меня ведь раньше никакой моральной опоры не было, хоть выколачивал я прилично. Не было у меня цели в жизни, пока не стал я президентом корпорации РАМДЖЕК, чтобы служить ей верой и правдой.

Иной раз невольно подумаешь: счастье — оно всегда что-то религиозное в себе заключает.

Лин сказал, что будет сейчас по одному вызывать нас в библиотеку.

— Миссис Грэхем ничего мне не сообщила про то, кем вы были раньше, какие у вас особые интересы, так что вы уж сами мне о себе расскажите. — Велел Убриако первому в библиотеку пройти, а остальные пусть подождут в гостиной. — Выпить не хотите ли чегонибудь, сейчас прислуге скажу.

Клюз ничего не хотел. Эдель попросил, чтобы принесли пива. Ну, а я, раз уж мне такой замечательный сон снится, потребовал pousse-cafe, коктейль цветов радуги, которого сроду не видел, но читал про него, готовясь к экзамену на степень доктора миксерологии. На дно наливают густой ликер, сверху еще один, послабее и другого цвета, — ложечкой его надо зачерпнуть, да поосторожнее, — а потом еще и третий, и так далее, причем с каждым слоем все светлее и светлее — главное, чтобы ликеры не смешивались.

На Лина это произвело впечатление. Даже название коктейля вслух повторил — не ослышался ли?

— Конечно, если не трудно, — говорю. А что тут такого трудного? Все равно что модель парусника в стакане построить да полностью этот парусник оснастить.

— Никаких проблем! — заверяет меня Лин. Впоследствии я узнал, что у него присказка такая излюбленная. Вызывает прислугу и велит pousse-cafe мне принести, да побыстрее.

А сам с Убриако в библиотеку удаляется, оставив нас в гостиной — там, кстати, был маленький бассейн. В жизни не видел, чтобы в гостиной бассейны были. Слыхал, конечно, про такое, но одно дело слышать и совсем другое — когда прямо у тебя перед глазами столько вОды плещется, а ты в гостиной сидишь.

Подошел я к бассейну, наклонился, воду рукой пробую — не холодная ли? — а оказалось, прямо супчик подогретый. Вытаскиваю руку и сам себе не верю: нет, подумать только, в самом деле мокрая. Да, в самом деле мокрая у меня была рука и не сразу высохла, пришлось вытирать.

Все, видно, не во сне, а наяву происходит. Вон и мой pousse-cafe несут.

Фортели всякие выкидывать тут не годится. Надо со всей серьезностью к происходящему отнестись.

— Спасибо, — говорю.

— К вашим услугам, сэр.

Клюз с Эделем устроились на диване длиной в полквартала. Я к ним присоединился, пусть, думаю, оценят, какой я сделался послушный.

А они все гадают, когда это миссис Грэхем обратила внимание, какие они добродетельные да замечательные.

Клюз сокрушается, что не так уж много было у него возможностей проявить свои добродетели, пока он продавал календари и спички, звоня в квартиры.

— Еще хорошо, если выкрою время послушать, как швейцар хвастается своими военными подвигами, — говорит.

Вспомнил швейцара в небоскребе Флэтирон, тот хвалился, что первым из американцев перешел по мосту через Рейн в Ремаген, когда была вторая мировая война. Захват этого моста оказался исключительно важен, по нему армии союзников так и хлынули, не сбавляя скорости, этакие храбрые там подобрались ребята. Иногда мне кажется, что этот швейцар на самом-то деле был миссис Грэхем, переодетая в солдатскую форму.

Исраел Эдель так и сказал: да, точно, это миссис Грэхем была, переодетая в солдатскую форму.

— У меня, — добавил, — иногда такое бывает чувство, будто половина наших клиентов в «Арапахо» — переодетые женщины.

Про то, что миссис Грэхем, очень может быть, нередко мужчиной переодевается, вскоре и Арпад Лин заговорил, причем так неожиданно!

А Клюз все про вторую мировую войну, никак не остановится. Сильно она его волнует. Говорит мне: вот мы с тобой, когда шла война, просто чиновниками были, значит, голову себе морочили, воображая, будто имеем какоето отношение к удачам и неудачам на фронте. «Войну, — говорит, — солдаты выиграли, Уолтер. И нечего себе голову всякими фантазиями дурить».

Он, оказывается, считает, что все эти воспоминания про войну, которые написаны теми, кто не был на фронте, — жульничество одно, чтобы создать впечатление, будто говоруны и газетные краснобаи вкупе с салонными болтунами сделали что-то для победы, хотя победу добывали воевавшие.

Телефон в холле зазвонил. Слуга, снявший трубку, сообщает Клюзу: это — вас, вы вот с того аппарата на столике для кофе, который перед вами, поговорите. Черно-белый такой аппарат из пластика, в форме Снупи, знаменитой собаки из комикса, который называется «Орешки». Издательство, которое этот комикс печатает, подчинено корпорации РАМДЖЕК, тому самому отделу, куда меня начальником определят. Чтобы по такому аппарату разговаривать, как я вскоре выяснил, надо собаке в брюхо говорить, а ее нос себе в ухо засунуть. Ну, и почему нет?

Звонила из дома жена Клюза Сара, старая моя приятельница. Она только что вернулась с дежурства, нянькой при пациенте сидела, и видит его записку: где он, что делает и как с ним связаться по телефону.

Он ей сказал, что вот и я тут рядом, а она, похоже, ушам своим не поверила. Просит: трубку ему передай. Клюз и протянул мне эту пластиковую собаку.

— Привет, — говорю.

— Быть не может! — говорит она. — Ты что там делаешь?

— Пью коктейль pousse-cafe у бортика бассейна.

— Представить себе не могу — ты и pousse-cafe!

— А вот тем не менее.

Спрашивает она, как это мы с Клюзом встретились. Ну, я рассказал.

— Мир тесен, Уолтер, ох, до чего тесен мир. — И допытывается, сказал мне Клюз или не сказал, какую я им хорошую службу сослужил, дав против него показания.

— Знаешь, чокнулись вы, по-моему, — говорю.

— Что мы, по-твоему?

— Чокнулись. — А она и слова такого не слыхала. Пришлось объяснять.

— Я такая глупая, — говорит. — Ничего не знаю, Уолтер. — По телефону голос у нее был совсем как прежде. Как будто снова тысяча девятьсот тридцать пятый год настал, и поэтому особенно меня кольнуло, когда она сказала:

— О Господи, Уолтер! Нам с тобой уже за шестьдесят, ты подумай! Время летит — ужас просто.