Книга Яичко Гитлера - Николай Норд

Без военного френча, в этом цивильном костюме, Герман выглядел не надменным генералом, каким был в повседневной жизни, а каким-то беззащитным и легко уязвимым интеллигентиком. Курту он напоминал упавшую в море птицу, беспомощно бьющую о волны крылами в бесполезных потугах взлететь в небо. Генерал проводил Цильке в роскошную гостиную, полы которой были устланы персидскими коврами, а стены — дорогими картинами, и усадил за круглый, тяжелый, полированный стол, с ножками в виде львиных лап. Потом скрылся на кухне и забренькал там посудой.

Через некоторое время Герман, принес Цильке горячий пунш в, старинной работы, серебряной кружке с готическим орнаментом. Сам Фогеляйн пить не стал, и было видно, как он нервничает, расхаживая взад-вперед по комнате и заламывая на руках пальцы. Крылья его прямого, тонкого носа трепетали.

Курт попробовал завязать разговор, но он не клеился, и Цильке молча глотал свой горячий пунш.

На улице было уже темно, и окна были занавешены плотными бархатными шторами на случай воздушной тревоги. Поэтому в комнате светила золоченая люстра, из которой часть лампочек были вывернуты, и горела лишь одна, и это создавало некий таинственный полумрак. Также было довольно прохладно — отопление в Берлине уже давало сбои, и Фогеляйн, время от времени, подбрасывал в притухший камин сухие поленья.

Затем под окнами дома раздался гудок автомобиля и Фогеляйн, у которого откуда-то появились в руках роскошные розы, бархатные, как шкура некогда подаренного ему Цильке ахалтекинца, выскочил на улицу встречать приехавшую Еву. Потолкавшись в коридоре, откуда были слышны звуки поцелуев, они оба вошли в гостиную. Впереди — Ева, в розовом, с отливом, тончайшего велюра, в меру декольтированном, платье, со страусиным боа на шее. Ее ноги были обуты в изящные туфельки из змеиной кожи, зрительно уменьшавшие ее довольно большие, крестьянские ступни. Через левую руку у нее была перекинута дамская, замшевая черная сумочка, а в правой, ближе к лицу, она держала, преподнесенный ей, роскошный букет чайных роз, вдыхая его умирающий аромат. Цильке знал, что сегодня днем Фогеляйн специально посылал за цветами самолет в Роттердам.

В остальном, внешний вид молодой женщины не был вызывающ, как у, без пяти минут, главной леди страны, даже золотых побрякушек почти не было. Курт заметил только два скромных перстенька и бриллиантовые небольшие сережки. Льняные волосы ее были коротко подстрижены и слегка подвиты, а летучая, наверное, обязательная в этих случаях, улыбка, тем не менее, придавала ей шарм светской львицы, принимающей гостей где-нибудь в загородном дворце. Однако когда улыбка слетала с ее милого личика, то она выглядела невинной, светлоглазой деревенской простушкой. И этот контраст был поистине удивительным.

Курт впервые видел Еву так близко, она определенно нравилась ему, и он не понимал что такого особенного она нашла в этом Гитлере? Он даже непроизвольно вскинул свои широкие брови. Ему казалось, что, если бы Гитлер не был вождем нации, то ему было бы самое место лежать не в постели с Евой, а сидеть со щеткой где-нибудь на углу улиц Нойе Зигезаллее и Фридриха Вильгельма и чистить прохожим ботинки. Но маленькие Красные Шапочки почему-то частенько влюбляются в старых Серых Волков, если у них над головой сияет ореол Вождя Славы.

— Знакомьтесь, Курт, — моя свояченица, фройляйн Браун! — подвел Еву к Цильке Фогеляйн. — Курт Цильке — банкир.

Представляя Еву, Фогеляйн весь светился от счастья — было видно, как безумно он ее обожает. Затем генерал взял из руки Ева букет, с которым та нехотя рассталась, и поместил его в роскошную вазу из горного хрусталя, которую, в свою очередь, поставил на небольшое резное, старинное бюро, расположенное в проеме между окнами. Затем Ева подала, вставшему ей навстречу Курту, свою, исключительно бледной кожи, руку для поцелуя, пахнущую тонким ароматом дорогих духов, причем, совсем не манерно, даже, наоборот, как-то неуверенно, и Цильке почувствовал, как холодны ее полноватые пальчики.

Ева села к столу справа от Курта, и Фогеляйн, по ее просьбе, принес ей бокал шампанского. Ева, едва отпила несколько глотков, как тут же беспечно и непринужденно защебетала, что называется, ни о чем, будто пришла не на таинственный обряд, а на обычную светскую вечеринку, где заняться больше нечем, кроме как просто почесать язык.

И вот, наконец, появился Сахиб-лама, с кожаным, черным кофром в руках и в сопровождении более молодого сподвижника — оба в форме офицеров СС без знаков отличия. Лицо Сахиба было румяным, как у деревенской молодухи, а когда он снял фуражку, то оказался лыс, вернее это голова его оказалась так гладко выбрита — до прыгающих на ней зайчиков.

Цильке, профессиональным взглядом разведчика, отметил, что его сопровождающий внешне мало чем отличался от Сахиба и казался просто более молодой его копией.

Фогеляйн представил Сахиба и поочередно назвал всех присутствующих, кроме Евы, которую лама, видимо, уже знал. Сахиб никому не подал руки, но каждому поклонился с неким подобием, словно приклеенной, улыбки, цепляясь по нескольку секунд за лица присутствующих взглядом черных, непроницаемых глаз. Затем Сахиб представил и своего спутника, которого он назвал Соднамом Джамцхо. И в этом случае дело также обошлось без рукопожатий.

После нескольких ни к чему не обязывающих фраз, которыми обменялись собравшиеся, все, кроме Сахиба, уселись за стол так, что Ева оказалась напротив Германа, а Курт — напротив Соднама. Тогда Сахиб, мягким, кошачьим шагом прошел за спину Фогеляйна, достал из кофра какую-то таинственную трубку и установил ее на медной скульптуре вздыбленной лошади, стоящей на камине, таким образом, чтобы окуляр оказался направленным на присутствующих.

Этот Сахиб-лама, несмотря на все усилия выведать о нем что-то конкретное, оставался для Цильке непроницаемой загадкой. Он всегда ходил в зеленых лайковых перчатках — то ли пряча за ними болезнь кожи рук, то ли что-то иное. А Фогеляйн сказал о нем словами фюрера, как о неком таинственном держателе ключей от загадочного королевства Агарти, находящегося то ли высоко в горах Тибета, то ли вообще вне нашего измерения.

Тем временем Сахиб вынул, все из того же кофра, что-то наподобие ладанки и зажег фитиль. Ароматный дымок, несущий запах жасмина, быстро распространился по комнате и поверг собравшихся в состояние отчужденной, благостной прострации.

Цильке, который по роду своей тайной профессии держался на стороже, тоже поддался общему настроению. Им овладело ощущение, будто он тут находился сам по себе, без связи с окружающими, в некой полудреме — словно вечером на пустынном пляже, когда слышен лишь тихий рокот набегающей на гальку волны, веки полуприкрыты, катящееся за горизонт солнце не слепит глаза, а сам умиротворен и ни о чем не думаешь.

Потом Сахиб встал на колени перед трубкой ко всем спиной, склонил голову, свел у носа ладони лодочкой и монотонно, горловым голосом, что-то запел. И это непонятное пение было таким чувственным, таким упоительным, что Курту казалось, будто у него заплакала душа. Даже любимые его «Аве Мария» и «Полонез Агинского» не вызывали в нем чувства того трепетного восторга, какой он сейчас испытывал, и у него защипало в глазах. Он посмотрел на окружающих и увидел, что все смотрят друг на друга праздничными глазами, будто попали в церковь на Рождество. А по щекам Евы катились слезы сладостного умиления, ее глаза не стояли на месте, казалось, она что-то видит, за чем-то наблюдает.