Книга Третьего не дано? - Валерий Елманов

Длились его навязчивые визиты ровно до тех пор, пока я не напомнил царевичу, что и у Дугласа тоже есть чему поучиться, хоть в танцах, хоть в знаниях геральдики, кое необходимо для любого государя, тем более в стране, где знатоки этих предметов пока отсутствуют.

Последнее его всерьез заинтересовало, и далее царевич меня практически не доставал.

О том, что шотландец неосторожно выкажет как-нибудь свою неприязнь в отношении Дмитрия, я не беспокоился – Квентин на удивление быстро переменил свой взгляд на путивльского царька.

Уже спустя пару дней Дуглас как-то вечером задумчиво заметил мне, что, оказывается, у них с царевичем общие судьбы, начиная с самого рождения, да и потом тоже очень много совпадений. Оба они гонимые, оба до поры до времени не признаны.

– Вот только его отец давно скончался, – заметил я. – А твой еще на троне.

– Но зато все остальное сходится! – горячо возразил он.

Я не стал спорить – к чему? Наоборот, лишь порадовался, что Квентин стал относиться к царевичу дружелюбно – значит, ничего враждебного не ляпнет.

Однако еще через пару дней обратил внимание, что приязнь как-то резко переросла в значительно большее.

Даже об уроках с Дмитрием Дуглас рассказывал исключительно в восторженных тонах – и как он быстро учится, и как легко все схватывает.

И вообще, только по одной грациозности движений и плавным, величественным жестам можно сделать определенный вывод, что Дмитрий есть истинный сын царя Иоанна Васильевича.

Тайна столь резких перемен в отношении Квентина к своему новому ученику была открыта мне – разумеется, под строгим секретом – на третий день ахов и восторгов.

Впрочем, для меня это тайной не было, но я все равно поклялся хранить ее и даже перекрестился на икону в подтверждение своих слов.

Оказывается, царевич уже пообещал Дугласу, что как только он вступит в Москву, то первых делом прикажет Борису Федоровичу выдать свою принцессу Ксению Борисовну замуж.

За кого, даже не говорю – и без того понятно.

Более того, Дмитрий оказался настолько добр, что дал Квентину слово самолично присутствовать на их свадьбе, и не просто так, но в качестве посаженого отца.

– У меня есть отец, и я не хотел его обидеть, но он сказать, что так русский обычай – это да? – волнуясь, уточнил он у меня.

И это все, что его интересовало. Вот же наивный. Ну хоть смейся, хоть плачь.

«А о том, каким образом он войдет в Москву, Дмитрий тебе не говорил?» – подмывало меня спросить у шотландца, но я не стал.

Пусть поэт витает среди звезд, тем более что царевич действительно может войти в Москву, если только я ему не помешаю, а потому, коль Квентину так уж хочется упиваться иллюзиями, ради бога.

Впрочем, я отвлекся.

Признаться, я не только и не столько писал, сколько нуждался в тайм-ауте, чтобы исходя из первых впечатлений выработать стратегию своего поведения – чертовски не люблю экспромтов, которые могут быть удачными, а могут – не очень.

Итак, задачей номер один для меня являлось войти в ближайшее окружение царевича, номер два – стать если не самым ближайшим советником, то по крайней мере одним из них.

Это – в обязательном порядке, иначе о конечном успехе, какую бы цель я ни ставил перед собой, придется забыть.

Попутно я уже выяснил у лекаря, сурового Альтгрубера, все нюансы, касающиеся здоровья царевича, после чего мне стало окончательно ясно, что Дмитрий – самозванец.

Не было у него приступов эпилепсии.

Ни одного.

Как удовлетворенно поведал мне секретарь царевича Ян Бучинский – один из немногих «приличных» шляхтичей, имевшихся в окружении Дмитрия, даже когда царевич впадал в гнев, припадков не наблюдалось ни разу.

– Вот что сотворила черная мадонна, – с гордостью заметил он.

– Кто?! – обалдел я.

– Ну это так у нас в Речи Посполитой именуют матку Ченстоховскую[67], – пояснил Бучинский, после чего с увлечением принялся рассказывать о точно таких же случаях исцеления безнадежно больных, которые из последних сил, кряхтя и стеная, добрались до Ченстоховы, кое-как вскарабкались на Ясную гору, вползли в ворота монастыря паулинов и…

Ну а дальше как в детской книжке Астрид Линдгрен: «Свершилось чудо! Друг спас жизнь друга! Наш дорогой Карлсон снова в полном порядке, и ему полагается пошалить».

Вот так вот легко и просто – пришел, помолился и выздоровел. Все в точности, как и предсказывал Борис Федорович. Доказывать обратное лучше не пытаться.

Получалось, что распускать ядовитые слухи бессмысленно – при такой вере в мощь богоматери ничто не поможет.

Зато мне стало окончательно ясно, что, даже если истинного Дмитрия удалось каким-то манером подменить, ныне под его именем выступает человек, который к угличскому царевичу не имеет ни малейшего отношения.

И на том спасибо.

Кроме того, я до конца уверился и в том, что он – не Отрепьев. То есть все мои первоначальные догадки подтвердились на сто процентов.

А что до настоящего сына стрелецкого сотника Богдана Ивановича Смирного-Отрепьева, то его я тоже успел тут повидать.

Более того, я ухитрился с ним пообщаться и даже заслужить его доверие и симпатию.

За стол к себе царевич его не приглашал – манеры монаха, мягко говоря, оставляли желать лучшего, вдобавок изрядно запачканная ряса требовала немедленной стирки, да и рожа, густо заросшая бородищей, тоже.

Однако помог… почерк.

Дело в том, что у меня он весьма скверный. Не иначе как я унаследовал его от папы-врача. Правописание и неразборчивость букв у людей этой профессии давно стали притчей во языцех.

У Отрепьева же он был отменный, сколь ни удивительным это покажется, глядя на громоздкого увальня-бугая – широкоплечего, грязноватого и с вечным перегаром изо рта.

А так как Дмитрий не делал тайны из его присутствия в своем стане, даже напротив – иногда рекламировал, когда надо было наглядно доказать вранье царской власти, то поручил переписывать мои каракули именно ему.

Более того, учитывая, что все фразы написаны по-латыни, а по-русски лишь перевод, я порекомендовал, а царевич согласился, чтобы мы с Отрепьевым трудились в одной комнате. Ну не бегать же ему то и дело, выясняя, какая именно латинская буква – t или l – стоит у меня в тексте. А здесь m или n, а тут d или b, а там…