Книга Загадки Петербурга II. Город трех революций - Елена Игнатова

Отец Веры Кетлинской погиб, когда ей было двенадцать лет. В шестнадцать лет она пошла работать на ткацкую фабрику, скрыла свое происхождение, на долгое время прервала отношения с матерью, стала активной комсомолкой и в 1927 году вступила в партию. Ее отказ от семьи не был банальным предательством — Кетлинская страстно уверовала в новые идеи. О ней писал Евгений Шварц, который в 1930 году работал вместе с Верой Кетлинской в ленинградском отделении издательства «Молодая гвардия». Он вспоминал: «Несокрушимая последовательность ее веры раздражала товарищей по работе. Больше всего любили ее бить, вытаскивая из мрака прошлых лет биографию ее отца… Но мне скорее нравилась последовательность ее поведения и бодрость — тоже вытекающие из цельности мировоззрения». Цельность мировоззрения помогала Кетлинской переносить вражду и невзгоды, у дочери контр-адмирала был сильный характер. К началу войны она возглавляла Союз писателей и во время блокады «с полной последовательностью проводила ту линию, которую ей указывали. Не подмигивая и не показывая большим пальцем через плечо: дескать, не я виновата, а высшие силы, мной руководящие… — писал Шварц. — Ни на миг не позволяя себе усомниться в правильности приказов, которые отдавала от своего имени и от всего сердца».

Жизнь Кетлинской не назовешь легкой: ее оставил муж, художник Е. А. Кибрик, после войны был арестован второй муж, писатель А. И. Зонин. Она не хотела верить в его вину, но «ее вызвали куда-то. И объяснили, какой нехороший человек Зонин. И Вера Казимировна уверовала в это свято, без малейшего притворства» — и отказалась от мужа. Она продолжала писать, растила сыновей, а после освобождения А. И. Зонина приняла его в семью. Коллеги из Союза писателей ненавидели Кетлинскую за прямолинейность, у нее не было «двойного сознания», выработанного творческой интеллигенцией: гнуться, молчать, выполнять социальный заказ и при этом прятать кукиш в кармане, сохраняя видимость достоинства. Там, где не было противоречия ее вере, Кетлинская действовала решительно: она едва ли не единственная вступилась за Ольгу Берггольц в период ее травли. «Кетлинская, — писал Евгений Шварц, — жила в мире, сознательно упрощенном, отворачиваясь от фактов, закрывая то один, то другой глаз, подвешивалась за ноги к потолку, становилась на стол, чтобы видеть только то, что должно, но веровала, веровала с той энергией, что дается не всякому безумцу». В изображении Евгения Шварца такая судьба, несомненно, напоминает пытку.

У каждого времени свое представление о безумии. В 20-х годах фанатизм В. К. Кетлинской казался нормой, а безумцами считались те, кто уверовал в другие идеалы. В 1925 году «Красная газета» поместила статью «Фанатик перед судом. (Показательный процесс в Военно-медицинской академии)» — военный трибунал судил курсанта академии Илью Брукера за отказ от караульной службы. Курсант Брукер был пролетарского происхождения, прошел воинскую службу на Балтийском флоте, а теперь отказывался брать в руки оружие по «религиозным убеждениям». Это что за убеждения такие, допытывался прокурор, и подсудимый объяснил, что он «толстовец». Ну разве это нормально? Курсанта-«толстовца» приговорили к трем годам заключения со строгой изоляцией. Еще бо́льшим безумцем был вызвавшийся защищать Брукера свидетель — непонятно, как он осмелился? «Свидетель Симерницкий — молодой, нервный. Он безработный. Этот готов проповедовать. Год назад Брукер познакомился с Симерницким в „кружке имени Толстого“ при Вольной Ассоциации философов. Прокурор оглашает стенограмму доклада Симерницкого „Толстой и революция“, прочитанного в кружке. Это — контрреволюционный бред, пересыпанный религиозно-изуверскими выкриками. По ходатайству прокурора военный трибунал постановляет привлечь свидетеля Симерницкого к ответственности, заключив под стражу в зале суда». Если Симерницкому и Брукеру и довелось еще встретиться, то где-нибудь на Соловках.

Одной из особенностей Петербурга всегда было большое, в сравнении с другими городами России, количество психических заболеваний и самоубийств жителей. Город сохранил это печальное первенство и в ХХ столетии — в 20-х годах здесь была настоящая эпидемия самоубийств. Во времена военного коммунизма количества самоубийств в городе не считали, к концу 20-х годов их статистика была засекречена, но до того газеты сообщали о них в разделе происшествий. В ноябре 1924-го «Красная газета» поместила заметку: «С 1 января по 1 октября зарегистрировано 288 случаев смерти от самоубийства (в среднем 32 в месяц). Мужчин самоубивается в два раза больше, чем женщин. Наибольший процент — люди в возрасте 20–25 лет. Излюбленные средства: веревка, револьвер, яд». 288 смертей меньше чем за год — это чрезвычайно много даже по прежним петербургским меркам.

Самоубийства молодежи — верное свидетельство неблагополучного состояния общества, взросление этих людей пришлась на время, когда жестокость, насилие, убийства, голодные смерти были обыденностью, и конечно, пережитое не могло пройти бесследно. В. И. Вернадский вспоминал о солдате, которого он встретил в тюремной камере летом 1921 года: «Рассказывает об убийствах и гибели эпически-спокойно… а рядом с этим говорит: мы все обреченные, будет порядок и станут жить лучше, только когда нас всех, все наше поколение перебьют»[44]. Газеты сообщали о самоубийствах в городе почти ежедневно, вот сведения только за один день — 19 мая 1924 года: «На ул. Красных Зорь отравилась уксусной эссенцией А. Шамонина, 32 г.; в д. 14 по Кирилловской ул. приняла яд В. Иванова, 15 лет; с моста Свободы бросился в Неву и утонул П. Волонин, 24 г.; с Охтинского моста бросился в Неву Н. Смирнов, 28 лет, был вытащен из воды командой парохода „Республика“; на Лиговской ул., 44, отравилась А. Ницман, 19 лет; в д. 26 по ул. Большая Щемиловка отравился П. Лукьянов, 26 лет; на Предтеченской ул. покончила с собой выстрелом из револьвера М. Кондрашева, 23 г.». В хронике самоубийств то и дело встречаются знаменитые фамилии: Комиссаржевская, Витте, Пушкин (28 мая 1924 года «с Мытного моста бросился в Неву и утонул П. Д. Пушкин, 30 лет»). Пик самоубийств в городе пришелся на 1924 — начало 1926 года. 25 января 1926 года, например, в Ленинграде покончили с собой десять человек: «Отравились Мария Новикова, 22 лет; Елизавета Топталкина, 25 лет; Ольга Тимофеева, 24 г.; Надежда Сабурова, 21 г.; Роза Флит, 31 г.; Ирина Козлова, 24 г.; Вера Карелина, 25 лет; Анна Игнатьева, 19 лет. Выстрелом из револьвера покончил с собой Павел Смирнов, 25 лет. В записке он говорит, что умирает вследствие разочарования в жизни. На Курляндской ул., д. 25, кв. 10, застрелился Николай Филиппов, 24 г.».

Поводы для расчета с жизнью были разные: любовная неудача, семейные неурядицы, нужда — на них приходилось больше половины случаев, но вот странность: большинство остальных было совершено без всяких видимых причин. Что толкнуло на смерть школьниц, одна за другой стрелявших себе в висок? В чем причина частых парных и тройных самоубийств? Чем объяснить такое: «Вчера покончила с собой выстрелом из нагана недавно вышедшая замуж Александра Б., 19 лет, — писала „Красная газета“ в октябре 1923 года. — Она, очевидно, заранее обдумала акт сведения расчетов с жизнью и постаралась обставить его красиво: на столе спальни, где произошло самоубийство, были разложены все драгоценности, а постель убрана живыми цветами. Выстрел Б. произвела у постели, рассчитывая упасть в нее, но ошиблась в расчете и была найдена на полу. Руки ее были сложены на груди. В правой был наган, принадлежащий ее мужу». По словам родственников, она была любима, благополучна, счастлива в браке. Может, кино насмотрелась (редкая кинодрама обходилась без самоубийства), и захотелось эффектной, «красивой» смерти? Или причина в том же, что и у большинства других: ранняя усталость, жизнь на пределе душевных сил, постоянная готовность к срыву? В той же газете сообщалось о другом происшествии: рабочий-пекарь пришел ночью в больницу, дверь оказалась запертой, он не смог достучаться, бросился в канал и утопился. Видно, что-то сильно у него болело, но все же мог бы дотерпеть до утра, нельзя же сразу головой в воду…