Книга Изгнание в рай - Анна и Сергей Литвиновы

Галина Георгиевна бы не отказалась скушать вкусную плюшку и сходить по-маленькому, но, с другой стороны, – так мило едется, под тихие фокстроты шестидесятых и дуновение свежего ветерка.

Милая экскурсовод словно прочитала ее мысли:

– Если вы не хотите останавливаться, на заднем сиденье термос. Сладкий чай с лимоном, вы ведь так любите?

– Откуда вы узнали? – почти со страхом спросила Галина.

Молодая женщина взглянула ласково:

– В отеле сказали. Я и булочки с орехами пекан купила, они тоже сзади.

Ну и зачем, если все предусмотрено, тратить время на придорожные забегаловки?

Галина Георгиевна отхлебнула чаю. С удовольствием вгрызлась в плюшку. Окинула мимолетным взором пейзаж – ветряные мельницы, холмы, чистота, солнце, до чего быстро привыкаешь к хорошему. Почему только небо потемнело? Собирается гроза или сумерки наступают, а она и не заметила?

Хотела спросить экскурсовода, но язык не послушался – пробормотала нечленораздельное. Завалилась на правый бок, голова с тяжелым звоном стукнулась в стекло.

Анастасия Кондрашова взглянула на часы и сбросила скорость до правильных ста. Не хватало еще на принципиального испанского гаишника нарваться – сейчас, когда рядом бездыханная пассажирка.

Впрочем, рассчитано все идеально – через десять километров ей уже поворачивать.

* * *

Галина Георгиевна очнулась от ужасающей жажды. Глоток, скорее – того самого удивительно вкусного чая!

Она, еще в полудреме, потянулась за термосом. Рука не слушалась.

Женщина дернулась, встряхнулась – тело тоже не повиновалось.

Что за неприятный сон! Ощущение, будто растянута на жесткой постели, руки закинуты за голову и прикованы, щиколотки тоже приторочены намертво.

Попыталась открыть глаза – чернота. Завязаны. Накрепко.

Рот тоже стянут – судя по запаху клея, скотчем.

Замычала, задергалась – скорее закончить кошмар!

Но остатки дремы слетели, а вырваться не получалось. Только скотч еще больнее впился в губы, а в запястья глубоко вгрызся холодный, острый металл.

«Где я? Черт! Мама! Матерь Божья!» – попыталась молиться.

Но путы и не думали исчезать – наоборот, впивались все туже.

И от того, что она не видела, где находится, к чему привязана, день сейчас или ночь, ей становилось все страшнее и страшнее.

…Давнее желание сходить по-маленькому осуществилось непроизвольно, но Галина Георгиевна не замечала ни мокрой одежды, ни запаха. Она упорно пыталась нащупать слабое звено, освободить хотя бы одну руку, вытолкать языком скотч и лишь спустя долгие минуты поняла – бесполезно. Тогда затихла. Надо сосредоточиться. Придумать. Хотя бы что-то.

В этот момент и включился голос. Громкий, встревоженный.

И от того, что он был ей хорошо знаком, накатила страшная, липкая тошнота.

«Леночка такая красивая была. Ой, почему «была»? Тьфу на язык мой глазливый! Я имею в виду, платьице вы ей красивое купили, я налюбоваться не могла. Она еще подол так смешно поднимала, чтобы его об землю не испачкать…»

– Нет! – попыталась закричать Галина Георгиевна.

Отчаянно дернулась. Путы с еще большей силой впились в щиколотки и запястья.

И голос – ее голос! – продолжал:

– Ну, пошли они, как мы всегда отсюда к метро ходим. Наискосок через двор, мимо магазина… а дальше я уж не видела.

Пауза.

Галина почувствовала: лицо заливают слезы.

А дальше щелчок – и по новому кругу: «Леночка такая красивая была. Ой, почему «была»? Тьфу на язык мой глазливый…»

Если бы она могла – что угодно! Выключить собственный голос, завизжать. Броситься несчастному отцу в ноги, виниться, целовать ему ботинки. Но она не могла ничего. Только слушать снова и снова: «Ну, пошли они, как мы всегда отсюда к метро ходим. Наискосок через двор, мимо магазина… а дальше я уж не видела».

Зачем, зачем, зачем она это сделала?!

Ради денег. И чтобы Томскому – всегда надменному, придирчивому, капризному – насолить.

«Его запрут в психушке пожизненно, – клялся ей Севка. – Он никогда оттуда не выйдет».

И Галина Георгиевна поверила.

Но Томский вышел на свободу. Нашел ее. Запер здесь, на адскую пытку.

И, конечно, убьет.

В этом Галина не сомневалась.

* * *

Акимов сны ненавидел. Чтобы обезопасить себя от них, он всегда принимал снотворное. Лучше наутро ходить одурманенным, чем по ночам просыпаться в поту.

Но сегодня все-таки приснилось.

Нежный, тоненький голосок:

– Дядя Сева, ну дядя Севочка! Вставай скорее! Ты обещал мне морских котят показать!

Встрепенулся, вздрогнул, захлопал глазами.

Лена Томская.

В белом сарафане, присела на край его постели, тормошит за плечо, нетерпеливо топает босой ножкой:

– Дядь-Сев, ну, просыпайся! Я жду тебя, жду! Мама с папой ушли, а котики уплывут все сейчас! Пойдем скорее на пирс пятьдесят восемь!

Личико подзагоревшее, щеки пылают, нос шелушится. Они… в Сан-Франциско? Да, точно. Поехали туда летом, когда жара. У Томского с Севой переговоры, Леночка с Кнопкой – группа поддержки. Где она так обгорела? Вчера, на экскурсии в Алькатрас?

Но… – Акимов отчаянно пытался потереть глаза, а руки не слушались – как они могли оказаться в Сан-Франциско? Не успели ведь туда съездить. Ни в Алькатрас, ни вообще в Америку. Вчера как раз вспоминал. Увидел у Жаклин фляжку с логотипом знаменитой тюрьмы, и в сердце вонзилась раскаленная игла. Поездка в Сан-Франциско только планировалась, но не случилась – Лена с Кнопкой погибли, Томский попал в дурдом. Прежняя жизнь закончилась.

Но вчера, рядом с хмельной от предвкушения близости женщиной, Сева не стал себя бесполезно точить. Выбросил тяжелое из мыслей. И ночью, надеялся, оно не настигнет, не приснится.

Он забыл принять снотворное? Или выпил, но девочка все равно явилась? Доверчивая, юная. Пальчики теплые – теребит его беспардонно за ухо, требует, чтобы проснулся.

Сева попробовал стряхнуть ее руку – опять не вышло. Что с ним такое? Тело полностью потеряло подвижность. Обморок, болезнь? Попытался шевельнуться – не получается. Почему?

Он дернулся сильнее и облился потом от страха. Понял, что в щиколотки, запястья врезается железо, он накрепко и больно привязан. А голова – одна голова, сама по себе – свободна. Находится в гостиничном номере. За окном видится краешек моря, чайки горланят. И Леночка по-прежнему здесь.

– Дядь-Сева, – голос девочки теперь звучит обиженно, – ну что вы меня бросили все! Я тебя так люблю, а ты все спишь…