Книга Балатонский гамбит - Михель Гавен

— Но это еще надо осилить. Я не такая молодая…

— Но одного-то ты осилишь? Как-нибудь?

— Одного, наверное, осилю. Даже ради любопытства, чтобы посмотреть, какая будет реакция в Берлине. И чтобы рейхсфюреру с Мартой не было скучно. Это любопытно. Они с ума сойдут. Но я не боюсь того, кто что скажет.

— Однако это неприятно. Я не хочу, чтобы в наших отношениях оставалось хоть что-то, что неприятно. Так что мне ответит Эсмеральда? — он с нежностью приподнял ее лицо и взглянул в глаза. — Она мне отказывает?

— Ни в коем случае. Эсмеральда согласна, — Маренн поцеловала его в нос. — Я только хочу сказать, что боевой командир — это совсем не то, что наши разведчики и контрразведчики в тылу. Ты умеешь вести наступление. Ничего не остается, как только сдаться, — упершись руками ему на плечи, она спрыгнула с сундука на пол.

Он рассмеялся.

— Значит, ты моя невеста, — он наклонился, с нежностью поцеловал в губы. — Что же касается Скорцени, — он отошел и, взглянув в окно, закурил сигарету, — и твоего начальника, бригадефюрера, и, кстати, адъютанта, которого ты почему-то забыла упомянуть, и любого унтершарфюрера, который стрелялся или не стрелялся, все равно, — он повернулся к ней, посмотрел прямо в глаза. — Я тебя ни с кем делить не буду. Какие бы у них ни были чины, звания, заслуги. Так что реши все это сама. В нашей жизни для них есть место только как для твоих друзей, не более того. Я не буду просить тебя, чтобы они исчезли совсем. Я понимаю, это невозможно, раз вы все вместе служите на Беркаерштрассе в Шестом управлении и просить, чтобы ты ушла со службы — тоже. Это было бы несправедливо по отношению ко многим моим товарищам, которым потребуется твоя помощь. Но я не смогу жить с женщиной, которой не доверяю. Ты согласна?

— Об этом не нужно предупреждать, — она слегка пожала плечами. — Я и сама не хочу от них ничего, кроме дружбы. Мне достаточно твоей любви, если она моя. Это все, о чем я бы могла мечтать.

— Она твоя, — он подошел, прижал ее голову к своему плечу, поцеловал в висок. — Только твоя, вся моя жизнь — твоя.

Потом взглянул на часы.

— Все, идем, — взял ее за руку. — Я слышу, что Шлетт разговаривает с командиром дивизии, нам пора выступать.

— А мне надо возвращаться в госпиталь. У Виланда много раненых. И наверняка еще привезли из госпиталя «Гогенштауфен».

— Только никого там не поднимай, — он направился к двери, ведя ее за собой, отбросил щеколду. — Помни о своем легком. Поручи Виланду, пусть он поднимает, ему полезна атлетическая гимнастика. Что он все стоит рядом?

— Слава богу, мне никого в нашем госпитале поднимать не нужно. Достаточно санитаров, которые тоже отнюдь не носят раненых на себе. Их подвозят на специальной каталке, чтобы не было лишнего беспокойства для раны. А я только подхожу, смотрю и назначаю лечение. Как умно все организовано. По-немецки. Иди, иди, командуй, — она проводила его до порога, — я чуть позже.

— Что? — он повернулся. — Что-то не так?

— Я совершенно счастлива, — она поцеловала его в губы.

— Тогда что? Боишься уронить честь командира? Они и так все понимают. Но такая женщин, как ты, только скорее добавит чести, чем ее унизит.

— И все-таки я подожду.

— А ты застенчивая. Несмотря на все достоинства и совершенства.

— Просто я знаю, что в нынешних обстоятельствах не стоит вертеться на переднем плане с какими-то чувствами, привлекая всеобщее внимание, а лучше спокойно, незаметно уехать и заниматься своим делом.

— Хорошо. Я прикажу, чтобы подогнали БТР Кумма. Подожди.

Он вышел. Она подошла к окну. На улице и во дворе суетились солдаты, БТРы и танки, разворачиваясь, готовились к выступлению. Ей вспомнился декабрь сорок первого года, сожженная русская деревня, снопы искр, летящие вверх, к розовеющему зарей небу. Дикие, истошные крики сгорающих заживо людей, ее отчаяние, ужас, ощущение бессилия. Это воспоминание на мгновение заслонило даже удивительные ощущения от любовной близости, которую она только что пережила.

Дверь скрипнула. Она знала, что это снова вошел он.

— Твой БТР готов.

— Их было двое, двое раненых русских солдат, — сказала она, глядя перед собой, — их нашли случайно в какой-то маленькой деревне, и, защищаясь, один из них убил нашего солдата. Я просила Отто пощадить их, позволить мне оказать им помощь. Но вместо этого он поставил их к стенке и приказал расстрелять у меня на глазах. А чтобы я больше никогда и ни о чем подобном не просила, а просто знала свое место, он согнал в сарай всех жителей деревни и приказал их сжечь, живьем. А меня заставил смотреть на это. Мне удалось спасти только одного маленького мальчика, внука хозяйки, у которой мы стояли, я отнесла его в разрушенную церковь на пригорке и отдала священнику, который там жил. Я хотела больше никогда не возвращаться в Берлин. Я хотела умереть, замерзнуть заживо, чтобы не попасть к большевикам. Стоны, плач, крики этих людей, этот запах паленого человеческого мяса — все это до сих пор часто всплывает в моей памяти, и мне опять становится страшно. А только за несколько часов до этого он любил меня. Все это сделал мужчина, который только что меня любил. А для чего? Чтобы проучить меня, показать, кто хозяин. Это понимали все офицеры и солдаты. Никому особенно не хотелось этим заниматься, ведь задание было выполнено, все возвращались в тыл, завтра — в Берлин. Но они вынуждены были выполнять его приказ. И они выполнили. Мне некуда было деться, и я вернулась. И некоторое время я даже искала оправдания для него. Но сегодня я поняла окончательно, что все, что я сделала тогда, вернувшись в Берлин, я сделала правильно.

Он подошел, взял ее за плечи, повернул к себе.

— Он заставил тебя смотреть на это?

— Да, чтобы я раз и навсегда отвыкла ему указывать. Потом он сам понял, что был неправ. Но он не ожидал, что я смогу что-то противопоставить этому, что я смогу бороться, что я уйду. Я никогда не примирюсь с этим.

— Ты боялась, что с этими ранеными в сторожке я поступлю так же? — он внимательно смотрел ей в лицо.

— Я надеялась, что нет. Надеялась всем сердцем. Едва смела надеяться. И я рада, что я не ошиблась.

— Сам того не зная, я прошел экзамен?

— Что ты, какой экзамен? — она с нежностью прикоснулась пальцами к его щеке, он взял ее пальцы, целуя. — Но ты должен знать, как это было для меня важно.

— Рейхсфюрер призывает командиров СС быть жесткими, но не жестокими. К раненым, к больным. А уж тем более к женщине, которую ты любишь, которая тебя любит.

— Я говорила ему то же самое, я просила, умоляла. Я никогда никого не просила так, даже своего отца, который значил для меня гораздо больше. Но ничего не подействовало. На него. Зато на меня — очень.

Она сдернула шинель с сундука. Опустив голову, молча прислонилась лбом к его плечу, он поцеловал ее волнистые темные волосы.