Книга Кровавый приговор - Маурицио де Джованни

Редко случалось, чтобы Ричарди по собственному желанию искал возможность применить свое второе зрение. И после каждого такого случая в его душе оставались отчаяние и отголосок ужасной боли расставания. Как будто умерший заражал его своими чувствами. Он нес эту ношу молча. Словно запирал свое сознание в тюремной камере. И это была одиночная камера в дальнем конце тюрьмы, лишенная света и полная страданий.

Но выбора не было: жена и мать Иодиче говорили комиссару о нем, но любовь искажала их рассказ. Надо было объективно проанализировать проявления боли. На свое несчастье, Ричарди был единственным, кто имел возможность это сделать. И эту возможность надо было использовать.

Очнувшись от этих мыслей, Ричарди осознал, что стоит перед дверью пиццерии. Как это было принято, к ней был прибит гвоздем листок, извещавший, что помещение опечатано по приказу судебных властей. Он вошел в темный зал пиццерии. Перевернутые стулья, разбитая посуда, куски недоеденной пиццы на полу. И мухи, влетевшие сюда через отверстие в стене над дверью. Сквозь это отверстие снаружи проникал луч света.

Все лежало точно так, как в момент, когда сюда вошли Камарда и Чезарано — чуть раньше, чем хозяин пиццерии совершил свой безумный поступок. Ричарди огляделся, и ему показалось, что он чувствует смятение свидетелей самоубийства, слышит крики и шум. В глубине зала, за столами и стульями, как раз перед погасшей печью, стоял прилавок для приготовления пиццы. С другой стороны — очаг и несколько сковородок. В воздухе — запахи жареных блюд, дыма, пота. И прокисшей еды. И крови.

Шаги Ричарди эхом отдавались в тишине и полумраке. Он закрыл за собой дверь: чтобы увидеть то, ради чего он пришел, ему не нужен был свет.

Комиссар подошел к прилавку, засунул руки в карманы и постоял так, дыша медленно и тихо. Потом вздохнул глубже и продолжил свое дело.

Призрак Иодиче сидел на полу, опираясь плечами о стену и склонив голову на правое плечо. Одна нога вытянута, другая согнута. С нее соскользнул ботинок: мышцы не терпят препятствий во время судорог. Одна рука свисала вдоль тела и упиралась ладонью в пол, словно последним движением Иодиче была попытка встать. Пуговицы на жилете расстегнуты, рубашка распахнута, рукава закатаны. Белый фартук защищает штаны.

Другая ладонь по-прежнему сжимает рукоять ножа, которая торчит из груди, как сломанная кость. Из раны льется черный поток крови, которую сердце бессознательно продолжает качать.

Как часто случалось, один глаз мертвеца был закрыт, а другой открыт. Лицо искажено болью. Углы рта изогнулись вверх и позволяли видеть желтые зубы, испачканные кровью. Нижняя губа была разорвана последним яростным укусом. Изо рта текла красноватая слюна. «Это из-за легкого, — подумал Ричарди. — Тебе даже не удалось глубоко вздохнуть в последний раз».

Комиссару сказали, что Иодиче, умирая, кричал о своих детях. Но оказалось, что последняя мысль Иодиче перед тем, как тот растворился в темноте, была не о них. Искривленными болью губами он говорил: «Ты же знаешь, что уже лежала мертвая на полу».

Мертвец и живой человек долго смотрели друг на друга среди разбитой посуды и затхлых запахов. Потом Ричарди повернулся и вышел на улицу — к аромату весны и ее лживым обещаниям.

На этот раз Майоне передвигался пешком. Порция пива с привратником дома супругов Серра превратилась в три порции. Первую пришлось выпить, чтобы развязать ему язык, вторую — под сердитый рассказ обиженного слуги о высокомерных хозяевах, которые его угнетают, третью — в знак сочувствия к нему и благодарности за информацию, которую бригадир извлек из ядовитых слов этого озлобленного человека.

Вот почему выпивка закончилась только в час ужина, и совесть Майоне на время замолчала. Снова прийти к Филомене в это время означало прекратить лицемерить и признать, что он встречается с ней не случайно, и стать ее хорошим знакомым. То есть положить начало близости, которую он не мог сделать полной — пока не мог. Поэтому он неуверенно направился к своему дому, зная, что по пути окажется у развилки, на которой ноги сами, без вмешательства рассудка, выберут, куда ему повернуть.

Майоне действительно не мог угадать заранее, куда приведут его ноги. Идя мимо, он краем глаза увидел скопление людей у входа в Инжирный переулок. Его сердце сжалось так, что он не мог вздохнуть. Майоне решил, что загадочный незнакомец, который изуродовал Филомену шрамом, снова пришел к ней. И довел до конца ужасное дело, которое начал пять дней назад, подло воспользовавшись тем, что рядом с Филоменой не было защитника — например, такого, как сам Майоне.

Пока он проталкивался сквозь группу людей, бежал к квартире в нижнем этаже, ему казалось, что он, как бывает во сне, словно плывет в тумане, который замедляет и движения, и даже мысли. И Майоне упрекал себя за неуверенность и за третью порцию пива с привратником семьи Серра. Только оказавшись возле маленьких ворот дома, где жила Филомена, он понял, что жители переулка шли не в квартиру Филомены, а в соседнюю, тоже в нижнем этаже. Сквозь открытую дверь этой квартиры он разглядел за ней пустую комнату и автоматически вошел внутрь, влившись в людской поток.

Все пришедшие собрались у входа, но полицейская форма бригадира, как всегда, открыла ему путь. Среди четырех или пяти плакальщиц, одетых в черное, сидела бледная девочка с ничего не выражавшим лицом, аккуратно причесанная и одетая. Рядом с ней была Филомена, которая прикрыла одну сторону лица платком, чтобы спрятать перевязанную рану от посторонних глаз. На другой половине лица были видны следы слез.

Посередине комнаты лежал на кровати труп мужчины в рабочей одежде. Одежда была испачкана известью и пылью. Каменщик, подумал Майоне. Возле тела стояли примерно десять мужчин, все одетые так же, как умерший. Среди них бригадир узнал Гаэтано, сына Филомены.

Хотя Майоне старался вести себя как можно приличней и сдержанней, он сразу заметил, что умерший погиб от удара при падении: спина трупа была неестественно изогнута, на губах запеклась кровь, затылок должен бы оставить на подушке вмятину, но ее не было.

Увидев бригадира, Филомена пошла к нему навстречу:

— Какое несчастье, Рафаэле! Бедная Ритучча! У нее оставался только отец: ее мать, моя подруга, умерла, когда девочка была еще ребенком. А теперь вот и отца не стало. Такая трагедия! Они выросли вместе — она и Гаэтано. И судьба захотела, чтобы он и Сальваторе работали вместе, на одной и той же стройке на улице Толедо. Мой бедный сын видел, как Сальваторе упал. Пережить такое! Это случилось прямо у него на глазах.

Майоне посмотрел на Гаэтано, который стоял в тени, близко к кровати. Он услышал тихий разговор за его спиной:

— Теперь она нашла себе друга-полицейского.

— Ты слышала, она назвала его по имени.

Без всякой причины ему стало немного стыдно, а потом стыдно за этот стыд.

Майоне повернулся к девочке, которой было адресовано шумное сочувствие женщин переулка. Он не удивился тому, что у нее не было слез на глазах: он знал, что горе часто не имеет внешних проявлений. Наблюдая за девочкой, он заметил, как она и Гаэтано переглянулись. Всего на мгновение на ее лице мелькнул намек на улыбку. Этого не заметил никто, кроме Майоне. Это была не детская улыбка. Лицо Гаэтано осталось бесстрастным, словно было вырезано из темного дерева.