Книга Не все мы умрем - Елена Гордеева

— Что с тобой?

— Потеряла, — из-под стола появилось раскрасневшееся лицо Таечки. — Он подарил мне помаду, которую по телевизору рекламируют и которая не оставляет следов, а она прыг — и укатилась!

— Звонил?

— Все нормально, договорился. — Таечка растянула губы и провела по ним ярко-красной помадой — и Таечка исчезла, остались одни губы, губы шевелились, произнося слова, но девушки заметно не было. — Завтра вечером в Ульяновске они встретятся с Малинычем. Барсуков сегодня уже не вернется…

Это Евгения понимала и без слов: раз Таечка красит губы помадой ядовитого цвета, то он точно не вернется.

— …И если я тебе не нужна, то я отчаливаю. — Губы Таечки сложились бантиком, потом расплылись в улыбке, и, даже когда она ушла, Евгения еще некоторое время видела перед собой красные гроздья рябины.

Женщине, оказывается, так легко отвлечь от себя внимание, достаточно изменить привычный спокойный цвет помады на вызывающий, как все будут вспоминать лишь то, на чем задержался их взгляд. А если к тому же женщина незнакомая, то черты лица незнакомки могут вообще нивелироваться из-за одного яркого пятна вместо губ. «Надо взять на вооружение», — подумала Евгения, открывая дверь в свой кабинет.

Первым делом она позвонила домой, к телефону никто не подошел — уехали, потом на вахту:

— Матвей Иванович, в котором часу вы уходите домой?

— В восемь, Евгения Юрьевна.

Она посмотрела на часы — семь.

— У меня к вам будет огромная просьба.

— С превеликим удовольствием.

— Я постараюсь успеть до восьми, но если не успею…

— Я подожду, — охотно согласился георгиевский кавалер, даже не вникая в суть дела. Действительно кавалер! Какое старое и забытое слово! Сейчас так ни одного мужчину не назовешь — кавалеры выродились. Есть мужья, любовники, следователи, прокуроры, космонавты, а кавалеров нет. А жаль!

— Спасибо, Матвей Иванович.

Теперь — к делу. Видеокассета — вещь неудобная, и не только потому, что достаточно объемный предмет, а потому, что с нее никак не сделаешь качественный снимок. В принципе сделать можно: либо с экрана телевизора, либо с Магнитки запись перевести на оптическую пленку — и печатай фотографии. Но в том и другом случае — очень низкое качество. Евгения выбрала третий вариант — перевести на CD. Это тоже время, зато печать снимка на лазерном принтере — секундное дело.

И работа пошла. Неправда, что все женщины с техникой на «вы». Евгения общалась с ней свободно. Без пятнадцати восемь из принтера выскочил листок формата А4 с изображением превосходного качества, которого любителю не достигнуть, если только у него не «NICON»-aвтомат. А без десяти она сканировала могильный обелиск самому себе господина Соколова, увеличила изображение и распечатала.

На чистом конверте без обратного адреса, позаимствованном у секретарши, Евгения на принтере напечатала адрес Банка развития столицы, вложила в конверт два приготовленных листка и заклеила его. Ровно двадцать ноль-ноль.

Весь архив Мокрухтина Евгения сунула в целлофановый пакет и обмотала его скотчем. Закрыла свой кабинет, закрыла офис и с очаровательной улыбкой на губах появилась перед георгиевским кавалером.

— А где смена?

— Переодевается.

Матвей Иванович тоже переоделся, в сером костюме и без орденов, с белой окладистой бородой, он был похож на швейцара дорогого отеля.

— Мне не к кому больше обратиться, — сказала Евгения, глядя прямо в глаза старика. — Этот пакет я не могу оставить в офисе и не могу его взять домой. Но завтра он мне понадобится.

Старик открыл портфель, в котором стоял термос и лежали газеты:

— Кладите. Завтра принесу.

— Спасибо. И еще: опустите, пожалуйста, конверт в почтовый ящик где-нибудь около вашего дома.

— Рад служить. — Кавалер склонил седую голову в почтении.

Евгения возвращалась домой пешком, а за ней по пятам следовал Герман, фиксируя все отклонения от маршрута: мороженое, булочная, молочный магазин, парфюмерия…

За машинами «скорой помощи», в которых везли Завадского и Ивана, ехал синий «Форд-скорпио».

Пока Ивана оперировали, двое из «Форда» бродили в сквере за оградой Склифосовского, ожидая результат. Иван умер.

Сторожем в морге института Склифосовского служил узбек, точнее, каракалпак по имени Джерабай. Название всем известной травы «зверобой» произошло именно от искаженного «джерабай», что значит по-тюркски — «целитель ран». После завоевания Сибири Ермаком зверобой собирали, сушили, терли в муку и присылали в Москву «по пуду на всякий год». Здесь считали его травой от девяноста девяти болезней. Вот кто таков был Джерабай, который приехал в Москву двадцать лет назад.

Когда двое из «Форда» позвонили ему в дверь, было уже темно.

Из морга раздался певучий голос кочевника:

— И кто там?

Один юркнул в сторону, лицо второго округлилось, сплющилось и заблестело, как у Джерабая, глаза превратились в щелочки, и он ответил так же певуче:

— И твой брат.

Братьев у Джерабая было много — половина Каракалпакии, вторая половина — сестры, и, приезжая Москву, все они коротали ночи в морге НИИ Скорой помощи. Поэтому маленькое окошечко в двери тут же открылось. Древняя Русь и Великая степь смотрели друг на друга сквозь мглу веков.

— И не узнаешь? Я от Батыя.

— От какого Батыя? Из Тактакупыр?

Сложная задача встала перед новоявленным братом — повторить Тактакупыр он бы не смог, поэтому только кивнул. Но и этого было достаточно, чтобы двери морга гостеприимно распахнулись. «Степное уложение» Чингисхана сработало и здесь.

— И это кто? — спросил, слегка опешив, Джерабай, отступая и указывая на второго.

Второй поднял баллончик и прыснул «целителю ран» прямо в лицо. Джерабай повалился как куль.

— Готов!

Братья-каракалпаки тут же подхватили сторожа и потащили в зал ожидания, где на оцинкованных столах лежали трупы. Ивана нашли сразу же, потому что он был даже не укрыт. С Джерабая стянули брюки, пиджак, рубашку, голого положили на стол и прикрепили бирочку с номером, под которым значился неизвестный с огнестрельными ранами. А Ивана одели в одежду сторожа, зажали с обеих сторон, и втроем, как подгулявшие друзья-хирурги, качаясь, прошли через проходную Склифа, ворча для правдоподобия:

— Эх ты, Вася! Пить не умеешь!

— Ноги, ноги переставляй! — покрикивал второй.

Но «друг» был настолько пьян, что ноги волоклись, а голова свисала.

Синий «Форд-скорпио» дожидался их за углом.

А Джерабай провел ночь в степи под открытым небом. Ему снилось, что он перепил кумыса, а в юрте душно, кусают блохи и он вышел на свежий воздух подышать. Климат в степи резко континентальный — днем жара, ночью холод. Лежа на земле, Джерабай замерз так, что члены не слушались. А кругом тишина, темнота, звезд не видно. А запах! — так пахнет только степь. Под утро Джерабай совсем закоченел, посинел, как Арал, но от кумыса так и не очнулся.