Книга Золото - Крис Клив

Значит, так. Его спортсмены мало-помалу сдают свои позиции – это бесспорно. Он-то думал, что они, все трое, смогут выступить еще на одной Олимпиаде, а уж потом решат, как им быть. Но теперь он должен подумать своей тренерской головой и взглянуть прямо в глаза происходящему. Длящаяся неопределенность выбьет из равновесия Зою, а Кейт начисто лишит мотивации. Напряженность между ними опасна, и его тренерский долг состоит в том, чтобы понять, как поскорее эту напряженность снять.

Если бы только ему удалось помочь им выяснить отношения сразу после Штутгарта, может быть, потом многое стало бы проще, спокойнее. Ведь несколько месяцев они не могли помириться. Джек стал тактичен и осторожен и за пределами трека никак себя не проявлял. Кейт вроде бы его простила, но Зою простить не могла. А Зоя считала, что не ее одну стоило винить в случившемся. Обиженная, оскорбленная, она замкнулась в себе, и чем больше вырастал ее живот, тем сильнее страдала Кейт. Том не сделал ничего – ни как тренер, ни как друг, – чтобы они поговорили. Молчание вынудило их столкнуться лицом к лицу самих по себе. Больше он не имел права их так подводить.

Том допил кофе, жестом попросил еще чашку. В кафе было включено радио – станция «Голд». Как сказал диджей, он собрал золотые хиты шестидесятых, семидесятых и восьмидесятых. Зазвучала песня «В вечернем воздухе» в исполнении Фила Коллинза.

Подошел официант, принес кофе.

Том улыбнулся ему.

– Навевает воспоминания, да? Официант не понял:

– Что навевает?

– Фил Коллинз.

– Кто такой Фил Коллинз?

Том указал на динамики.

– Он.

– О да, – равнодушно согласился официант. – Очень хорошая музыка. Очень приятная.

Он кивнул с утрированным энтузиазмом и забрал пустую чашку.

Том потрогал пальцем свой зубной протез, и его коснулась легкая грусть – словно снег, неожиданно налетевший на барбекю. За пределами трека молодежь уже стала над ним посмеиваться. Когда к нему относились как к натуральной древности, он представлял себе жилище в будущем, где ему придется сидеть на чистеньком виниловом кресле-качалке рядом со своими ровесниками. Представлял, как будет доказывать служащим дома престарелых, что когда-то участвовал в Олимпийских играх, а они, ничего о нем не слыхавшие, станут вежливо соглашаться. «Я проиграл одну десятую секунды, – скажет он им. – Всего лишь одну десятую».

«Очень мило, Томас, а теперь ешьте свой суп, иначе к следующей Олимпиаде вы будете не в форме, ведь так?»

Прежде, размышляя о домах престарелых, он всегда представлял себе голос Веры Линн и хиты военного времени. А теперь понял, что к тому времени, когда престарелым станет он, в ностальгическую музыку превратятся Эм Си Хам-мер, Шаде и Фил Коллинз. Он вообразил себя в компании полудюжины восьмидесятилетних стариков в велосипедных трико, делающих сидячую аэробику под песню Мадонны Vogue, и тут же понял, что ему нужно покончить с собой, желательно в тот же месяц, когда он перестанет быть тренером. Недели хватит, чтобы привести в порядок бумаги и придумать разумный способ. Лучше всего что-нибудь связанное с таблетками, не слишком драматичное. Быстренько нацарапать записку, а потом все сделать так, чтобы не доставить остальным особых хлопот.

«Но кому адресовать записку?» – задумался Том. Отправить электронное письмо в полицию? Ну нет: слишком много жалости к самому себе. Не стоило притворяться, будто никому не следовало об этом знать. С другой стороны, предсмертная записка привела бы к нежелательному контакту с бывшей семьей. Лучше, если бы Мэтью никогда больше о нем не услышал. Без вариантов. Тому всегда хотелось, чтобы сын преуспел там, где он сам потерпел поражение, – вот почему он тренировал его до седьмого пота. В один прекрасный день парень не выдержал и заехал отцу по физиономии велосипедным замком. Так Том лишился передних зубов. Неделю спустя от него ушла жена, и Мэтью уехал с ней вместе. Вот и все.

Иногда Том думал об этом, и на миг перед ним возникало лицо сына, как, например, сейчас, но мгновенная боль заставляла его от прошлого немедленно отшатнуться. Ничего, все нормально. С каждым годом острые углы все более сглаживались.

Сидя в пустом кафе, Том слушал Фила Коллинза и пытался анализировать слова песни так, как если бы певец был одним из его спортсменов. Что-то такое витало сегодня в воздухе. Если Фил это «что-то» чувствовал, значит, это было нечто серьезное, значимое. Парень ждал этого мгновения всю свою жизнь – что бы то ни было, – оно пришло, и это было совсем не то, что случается каждые полчаса.

Эти призрачные аккорды, этот гулкий барабан, это настойчивое ощущение грядущего катаклизма… Том нахмурился, представляя, что бы он посоветовал Филу. Он сидел в кафе, трогал зубной протез кончиком языка и неторопливо мешал кофе ложечкой против часовой стрелки. В конце концов его профессиональный вывод был таков: Фил Коллинз – полный засранец, потому что так и не сказал, что же это такое, приближение чего заметил только он один, – некая воздушная система раннего предупреждения с барабанными палочками и постепенно замирающим звуком.

Вот так сознание Тома отвлеклось от мыслей о сыне. Оно всегда скользило по поверхности боли, а потом отскакивало и прицеплялось к любому отвлекающему моменту.

Том посмотрел на фотографию Зои в газете. Он чувствовал, что когда-то она испытала горе такое же глубокое, как он. Иначе он не мог объяснить ее безрассудное поведение и ту крепчайшую связь с ней, которую ощущал. Это была не любовь – для любви он уже слишком стар, – а некая почти невыносимая привязанность. И даже не в том дело, что Зоя заставляла его сожалеть о том, что он не моложе лет на тридцать, – дело в самой жизни.

Том выругался. Он был в отчаянии. Когда ты знал только о частоте сердцебиения и лактатном пороге, приходилось признать, что жизнь наделила тебя мощными эмоциями, но для их измерения снабдила лишь дешевыми маленькими приборами. Слова песни Фила Коллинза отражали жизнь так же, как отражает луну карманное зеркальце, и все же у Тома ничего не осталось, кроме этих вот мелочей: старых песен в пустом кафе, золотых медалей, выигранных его спортсменами, этих маленьких поблажек истории, способной дисквалифицировать целые десятилетия, но делившей каждую секунду на десять частей.

Время никогда его не жаловало. Оно играло, как заезженная пластинка – то повторяло бесконечную фразу, то пропускало целые куплеты, и поэтому что-то случалось слишком рано, а что-то – слишком поздно.

Он до сих пор чувствовал, как крепко Зоя сжимала его руки, лежа в родильной палате. И до сих пор его преследовала горькая мысль: это он виноват в том, что она не доносила ребенка до положенного срока. Он не смог уговорить ее прекратить тренировки; ему удалось лишь немного их сократить. К беременности Зоя относилась как к травме – продолжала тренировки с некоторыми ограничениями. Даже при сроке двадцать шесть недель Том не сумел заставить ее думать о рождении ребенка как о чем-то таком, что неизбежно произойдет. Как-то раз он заговорил с ней об этом на велодроме. Просто вышел на трек и встал на ее пути. Зоя была вынуждена остановиться. Он ухватился за руль, а она попыталась освободиться.