Книга Отважный муж в минуты страха - Святослав Тараховский

«Не ноги — красавцы. Вот что значит крепкий организм, — сказал Егоров, ощупав жалкую Сашину плоть. — Ну-ка, встали».

«Легко сказать „встали“, когда у тебя ноги как два столба, а как встать мне?» — подумал Саша. «Давай-давай, не бойся, — сказал Егоров. — Забудь про ноги, смотри на меня».

Он протянул Саше руку; опершись на нее, Саша взглянул в его бесстрашные хирургические глаза и встал. «Молоток, — сказал Егоров. — Пойдем к окну». Небыстро, неуверенно, шатко, но подоконника с сочной геранью они достигли; за окном по парку гуляли больные в халатах, на скамейке под туей спал рыжий кот. «Стой сам», — сказал Егоров и сбросил с себя Сашину руку. «Егоров, что ты творишь?», — испугался Саша, но выстоял, не упал. «Отлично, сэр», — сказал Егоров. «Все врачи — негодяи, — сказал Саша. — Дай хоть костыли для начала». «Никаких костылей, забудь. Молодость — твои костыли! — Егоров был непреклонен. — К настоящим костылям привыкают, как к соске, потом не отнимешь. Плавание, товарищ дипломат, два часа в день, в посольстве прекрасный бассейн». Но палку-трость на первое время Егоров Саше все же выдал.

На прощание обнялись; Саша навсегда запомнил теплые руки человека, вернувшие его к жизни.

Рустем повез его домой. Саша ехал по залитому солнцем Тегерану, разглядывал знакомые нарядные улицы, дома с плоскими крышами, вывешенные на окнах пестрые ковры, зеленые чинары, арыки, черноусых белозубых мужчин, редких, но красивых женщин — картины вокруг были так праздничны, так ярки, что было совершенно непонятно, откуда и для чего на этом празднике жизни возникает зло. Он снова вспомнил о ВЕВАКЕ и ГБ, Макки и Мехрибан. Последнее имя было ему теперь особенно ненавистно, надо было забыть, избавиться от него навсегда, но для этого требовалось особое проклятие. «Она — гнусный двойной агент, — с болезненным удовольствием сказал он себе. — Она — олицетворение бездушной подлости, она — живое воплощение мерзкой лжи. Он перечеркивает ее жирной черной краской. Он ставит на ней крест. Отныне и навсегда он запрещает себе вспоминать о ней». Постановил так, показалось, что станет легче, но как только постановил, мгновенно увидел ее как живую. Глаза цвета обжаренного миндаля, шепот, от которого бегут мурашки, ее тонкость, ее невесомая, невыразимая нежность — как такое забыть?! «Сука-память не подчиняется человеку, — подумал он, — она, как все на этой земле, подчиняется только времени, ему одному. Пусть оно пройдет и сделает свое дело. Не надо думать о том, как, что и когда произойдет с тем, о ком вы думаете хорошо или плохо, предоставьте времени такую работу».

Рустем накупил для него по дороге еды; проводив до двери, занес в квартиру продукты, договорился насчет завтра и оставил одного.

Странно, отметил он, но в неживой материи квартиры за два месяца ничего не изменилось, стало быть, ВЕВАКУ он стал неинтересен. Саша увидел и узнал следы своих последних нервных сборов, почти бегства: не застеленную постель, разбросанные вещи, засохшие в мойке чашки и блюдца. Ничего не изменилось в квартире, многое изменилось в жизни.

Отныне Сашино существование разделилось на «до» и «после» бассейна. Он все еще был на егоровском бюллетене и свято подчинялся егоровским рецептам оздоровления.

После завтрака Рустем вез его в посольство, рассказывая в пути о новостях в Бюро. Миновав ворота и махнув коменданту, Саша сворачивал на боковую, мощенную битым камнем тропинку и, опираясь на трость, ковылял к открытому, сверкающему на солнце бассейну. Мало кто попадался ему навстречу в утренние рабочие часы, все больше праздные жены дипломатов, спешившие в посольский магазин, или мамочки с колясками и детьми. Но все, кто ему встречался, знали о его беде, приветливо кивали, подбадривали, а то и заводили беседу. В пространные разговоры он старался не вступать; улыбался, благодарил и, превозмогая слабость в ногах, упорно продвигался к воде. К воде, в которой происходило чудо.

Обессиленный, он падал в прохладную плотную среду и мгновенно ощущал свершавшееся в теле волшебное преображение. Ноги, отвратительные и немощные на суше, в воде обретали легкость и управляемость, возможность движения снова возвращалась к нему, и он плыл, плыл! Плыл вдоль пробковых поплавков бассейна и славил Егорова, плыл от стенки до стенки по водной голубизне и прозрачности, и мысли о корте уже не казались ему несбыточной мечтой, плыл, и здоровье входило в него пудами. Выбравшись из воды, Саша снова ощущал себя половиной человека, существом, лишенным нижних конечностей, но с каждым днем такое ощущение делалось все менее внятным, мало-помалу ноги обретали силу.

После бассейна поджидавший у посольских ворот Рустем доставлял его обратно домой. Проезжать приходилось мимо клуба, и, каждый раз два чувства в равной степени овладевали Сашей. Он видел высокие старинные двери, знакомые окна, зеленые занавески и невероятно хотел заглянуть на работу: вдохнуть знакомый запах старой пыли, сесть за свой дубовый стол, переложить бумаги, чем-нибудь распорядиться и всех повидать, но с равной желанию степенью нежелания пока что этого избегал. Останавливал не страх, бояться было некого — подлая Мехрибан уволилась из Бюро по состоянию здоровья — останавливало некое смущение, собственный стыд за то, что он в этих стенах сотворил. Мешало также то, что переводчики плюс Али, Хосейн, Рустем и даже Сара, возможно, все и в подробностях знали о тайне кожаного дивана, что стоял от них в двух метрах, за нетолстой стеной. Они в поте лица трудились, переводили пропагандистские материалы АПН на фарси как раз в то время, когда за стеной вздыхала и шепталась запретная любовь. О, веваковец Алик Казарян наверняка всесторонне и безжалостно изжарил для всего Бюро пикантную историю на сковороде своего остроумия. Как теперь Саша, всесильный раис и советский дипломат, явится перед ними на посмешище хромым и немощным любовником, как он посмотрит им в глаза? «Нет, — говорил себе Саша, — нет, пока не могу», и, минуя старые стены, заставлял себя отворачиваться в другую сторону.

Вторую изнурительную половину дня Саша проводил в квартире. Он перечитывал старые советские газеты, речи Горбачева и Сахарова, смотрел телевизор, убирался в запущенной своей квартире и даже стирал; он придумывал себе всяческие занятия, а все равно страдал от, по сути, ничегонеделания и, как манну небесную, поджидал вечернего звонка или визита чувачка Кузьмина. Кузьмин продолжал замещать его в Бюро и держать в курсе с движением журнала «Ахбар», бюллетенем АПН, публикациями и всех дел вообще, для него он по-прежнему оставался спасителем и героем.

В тот знаковый день Кузьмин явился к нему довольно рано, и вид у него был не по обыкновению сонливый, но вдохновенный, будто у молодого коня. «Наш вас вызывает, сам посол, — с придыханием сказал он. — Так мне и сказал: немедленно приведи. Наверное, будет вас награждать». «За что?» — спросил Саша. «Ну, как же… наверное, со слов Костромина, за меня и… вообще». «Ну разве что за вообще», — согласился Саша. За Кузьмина его никто награждать не станет, сообразил он. За «вообще» — могут, такая страна; Союз — такая страна, где туманные «вообще» и «общие заслуги» ценятся дороже конкретного дела.

Пришлось спешно одеваться: рубашка, обязательный ненавистный галстук, вдвойне ненавистный пиджак. Кузьмин перетаптывался в прихожей, терпеливо ждал; после чего на своей машине и сам за рулем, с торжественной симфонией на лице доставил Сашу в посольство. В парке шел рядом, словно эскорт, не торопил, не подгонял, подал было Саше руку помощи, но Саша ее не принял как совершенно излишнюю; у самого же входа в здание волновавшийся, как море, Кузьмин вдруг тормознул и с видом смущенным и просительным произнес: «Вы это, Александр Григорьевич, по возможности шепните послу, что так, мол, и так, Кузьмин тоже человек толковый». Саша кивнул, заранее зная, что ничего подобного послу не скажет.