Книга Обмененные головы - Леонид Гиршович

Подгоняемый нетерпением и волнением, я набираю номер 81259743 – я еще накануне себя подготовил к тому, что первый вариант, безразлично какой, окажется неправильным: поиски ключей, кошелька, платка я всегда начинаю не с того кармана, так уж у меня «заведено», так случится и на сей раз… Вторая и последняя попытка имела счастливое завершение. Вспыхнула зеленая точка, содержимое сейфа было передо мной: письма, документы, папки, вроде той, что Доротея Кунце при мне доставала. Вот она, кстати. Все написано: «Клаус. Последние почести. 19 января 1942 г.». Но меня интересовало прежде всего, не лежит ли здесь где-нибудь кусок страницы с метрической записью Клауса Кунце и потом – письмо, похищенное у Боссэ.

Надо отдать должное порядку, в котором содержались все бумаги. Вот центральное отделение, сразу видно: вся корреспонденция Кунце в хронологической последовательности, начиная с 1889 года: из Виченцы – к матери, к дяде Кристиану. Между прочим, то письмо, к Элиасбергу, писалось примерно в двадцатых числах января сорок второго. Можно поискать, и я – вообразите себе – нахожу его без особого труда: «Дорогой господин доктор Элиасберг, как глубоко я вам благодарен за слова утешения, в которых мы с Верой сейчас так нуждаемся». И т. д. Однако по-новому читаешь: долг отца, не считаясь ни с чем , оплакивать сына – это о себе. А об Й.: «Он переживает гибель Клауса – которого видел (!) всего лишь каких-то два часа, – как если б это был его собственный сын».

Собственно, программу-минимум я выполнил. Хотелось бы найти то, чего я не доискался в Португалии, но где здесь это могло лежать? «Особо секретно» – такого отсека не имелось. Под папкой «Клаус. Последние почести» лежала еще стопка папок, и на корешках у всех было написано: «Клаус», «Клаус», «Клаус». В поисках метрической записи логичней всего было вытащить нижнюю. Я потянул за нее, и вместе с папкой у меня вытащился плотный черный конверт. Когда-то в таких «черных ящиках» хранили фотобумагу. Заглянув в него, я извлек фотографию, которая мне и без того была хорошо известна, – разве что это был оригинал. Мой дед перед дулом автомата; однако в следующую секунду я понял, что ошибся: это была не та фотография. На ней можно было разглядеть шрам; футляр сужавшимся своим концом касался шляпы (сейчас он ее сдвинет – это был предыдущий кадр).

Признаться, я так разволновался, что сел прямо на пол. После такой находки искать еще что-либо у меня просто не было пороху – хотя я здесь провозился от силы четверть часа и располагал уймой времени, мною владело одно лишь желание: поскорей выбраться со своей добычей. Может, потом я об этом и пожалею, но сейчас ни о чем другом я не мог думать, чуть даже не забыл «вернуть должок» – оставить на полу визитную карточку Йозефа Готлиба из «Ассоциации избравших эвтаназию», благовоспитанно загнув уголок (так было мною, читателем Пруста, намечено).

Я осторожно вывинтил себя со второго этажа и вышел – как вошел: никем не замеченный, неприметный, словно вор с двадцатилетним стажем. Чисто сработано. Разве только в грудной клетке девять баллов по шкале Рихтера.

Затем случилось следующее – именно «случилось», хотя со стороны я, как ни в чем не бывало, всего лишь что-то внимательно читал, стоя на перроне в ожидании поезда. Я достал снова фотографию, и тут обнаружилось, что с оборотной стороны бумага мелко-мелко исписана. Я с трудом продирался сквозь бисер незнакомого почерка… к тому же чужой язык… расшифровывая букву за буквой, слог за слогом.

« Савл, Савл! Что ты гонишь Меня? (Подчеркнуто дважды.) На переезде я поравнялся с большой колонной жителей Харькова, конвоируемой нашими солдатами. Среди них почти не было молодых мужчин. Многие женщины были с детьми на руках, почти все несли чемоданы. Ехавший со мной ефрейтор сказал, что далеко идти им не придется. Это я и сам знал, вещи им приказывали брать с собой, чтобы не создавать паники. В отличие от евреев других стран, участь русских евреев, как и русских военнопленных, можно охарактеризовать очень коротко: vae victis. Пока шлагбаум был опущен, мой «кадет» стоял бок о бок с процессией, которую естественней было бы представить в размалеванных «карочас», с kyrie на устах направляющуюся на Плаца Майор – нежели в украинский лес, где на краю вырытой ямы установлен пулемет. Да! Произойдет все именно так, я при этом никогда не присутствовал, но об этом знают все. Мое внимание привлек мужчина со скрипкой. Других вещей у него не было. Держался он, по первому впечатлению, обособленно. Мне показалось, что и обликом своим он отличается от остальных, впрочем, возможно, все дело было в скрипке. Он стоял не далее чем в полутора метрах от меня. Почувствовав на себе мой взгляд, он обернулся. Наши глаза встретились. “Нас ведут на казнь?” – спросил он по-немецки (язык, который был, безусловно, для него родным). За шлагбаумом медленно двигались платформы, груженные орудиями. Это могло продолжаться минут пять – семь. Кем бы этот человек ни был, мне захотелось увековечить его, взявшего в свой последний путь скрипку. Ответив ему, что, дескать, война есть война, не знаю, я схватил фотоаппарат – в это время ближайший конвоир, что-то заподозрив, угрожающе вскинул автомат, и тот, так со скрипкой вместе, поднял обе руки. Я успел сделать два снимка, на одном из которых вам пишу. Когда солдат с автоматом снова отошел, скрипач сказал тихо: “Сударь, я прошу вас об одном одолжении. То, что вы сфотографировали, покажите одной даме, проживающей в Германии. Найти ее вам будет совсем несложно. Ее зовут Вера Кунце, она жена Готлиба Кунце, очень известного композитора. И скажите, что человек, который на фотографии, просил ей передать, что обе ее дочери живы, что они спаслись, одна находится во Франции, а другая за Уральским хребтом”. Сейчас, вспоминая об этом мгновении, я собою доволен: выдержка, самообладание, те качества, которые я в себе с детства воспитывал, меня не подвели. Только, видит Бог, не о таком их приложении думал я. “И еще, – сказал он, – передайте фрау Кунце, что ее дочь Зуламит видела ее в Москве на концерте Берлинской филармонии”. – “Фрау Кунце – это моя мать. Готлиб и Вера Кунце – мои родители”. – “Клаус?” К счастью, ефрейтор, которого я согласился подвезти, увидав знакомого, перебрался к нему в грузовик. Я более не должен был считаться с присутствием постороннего. “Кто вы такой?» – “Я твой отец, Клаус… Боже, какой путь Ты избрал, чтобы снова я поверил в Тебя…” Тут поднялся шлагбаум, колонна двинулась. Какой-то выравнивавший строй конвоир неодобрительно на меня взглянул, очевидно заподозрив в симпатиях к евреям, и демонстративно подтолкнул одного из них автоматом. Мне тоже несколько раз посигналили сзади (тоже дважды подчеркнуто). Едва тронувшись, я сразу за переездом остановился и стал для виду изучать карту. Шоссе скоро опустело, если не считать этих людей, теперь издали казавшихся чем-то средним между скоплением пилигримов и отарой овец – где-нибудь в Калабрии. Случившееся не могло быть сном, так что я напрасно ждал пробуждения. Я сейчас намеренно не анализирую своих чувств – я избегал этого и прежде. И потому держусь сугубо фактической стороны. Быстро нагнав идущих, я спросил у солдата, замыкавшего строй, где командир, на что он указал вперед. Это был гауптштурмфюрер. Его кюбельваген поджидал колонну на ближайшей развилке, свернув на узкую проселочную дорогу, ведущую к лесу. Я представился: “Лейтенант Кунце, военный корреспондент”. – “Чем могу быть полезен, господин лейтенант?” – “Господин гауптштурмфюрер, произошло чудовищное недоразумение, – затем я позволил себе то, чего ни при каких обстоятельствах не позволял себе прежде. – Должно быть, вам знакомо имя Готлиба Кунце, великого немецкого композитора, кавалера ордена Гете, большого друга доктора Геббельса, – это мой отец. Только что совершенно случайно в этой толпе я увидел человека, который такой же ариец, как и мы с вами? – старинный друг моего отца, видный музыкант из Риги”. – “Поехали, покажите”. Разыскать его оказалось не так просто. “Вот”, – указал я. Гауптштурмфюрер окликнул его и велел подойти. “Как вы сюда попали, если вы немец? – Тут он посмотрел на часы. – Господин лейтенант, – продолжал он, – я не располагаю временем. Сопровождать нас я вам также не могу позволить… да вы, думаю, к этому и не очень стремитесь. Этот человек… но сперва я вынужден просить вас предъявить документы. – Когда это было исполнено, он продолжал: – Этот человек остается с вами под вашу личную ответственность. Вы должны прибыть с ним к военному коменданту в Харькове и там обо всем заявить. Я тоже доложу со своей стороны об этом инциденте”. Я думаю, излишне пересказывать то, о чем я узнал по пути в штаб-квартиру генерала фон Клюгенау, – ибо ни в какую комендатуру я, естественно, не поехал. Старик Вольфи сто раз предлагал мне свое содействие, этим я решил воспользоваться. Моего спутника я предупредил, что он должен говорить и чего не должен. Выдавать его за доброго знакомого из Риги было бы роковой ошибкой, старая лиса Вольфганг разоблачил бы обман тотчас. Поэтому версия следующая: чтобы избежать репрессий, которым в первые же дни войны было подвергнуто немецкое население России, музыкант Йозеф Готлиб перебирается из Лемберга в Харьков, где выдает себя за еврея – беженца из Польши. То, что с ним случилось после отступления большевиков, – результат этой вынужденной мистификации. Я убедил старика Вольфи, что самое лучшее – это переправить Йозефа Готлиба к моим родителям, которые будут рады (“будут рады” подчеркнуто двумя чертами) оказать ему профессиональную и человеческую поддержку. Вольфи обещал мне лично за всем проследить. Эта “почтовая карточка” прибудет, может быть, даже послезавтра. Я, как обычно, посылаю ее с редакционной почтой. У меня рука не поднимается подписаться».