Книга Самарская вольница. Степан Разин - Владимир Буртовой

— Кума заглядывала недавно, — долетел до Анницы довольно звонкий голос матушки — поняла старая, что дочь проснулась. — Сказывала, что как управится по хозяйству, так забежит к нам. К воскресной обедне всей кучей пойдем в соборную церковь.

Кума — жена, а может, и вдова давно, один Бог только знает! — Параня Кузнецова, которая лишь прошлой осенью перебралась в свой, не совсем еще обустроенный дом после памятного самарянам «новоселья». Сколь слез пролила Параня, а вместе с ней и отзывчивая к чужому горю Анница, когда неспешной черепахой вместе с бурлаками с Понизовья пришла депеша от сотника Хомутова к самарскому воеводе о беде на государевом дворцовом учуге, о том, что струг с четырьмя стрельцами сорван и унесен в штормовое море. Долго крепилась Параня, все ждала вслед за черной вестью и иную, радостную, что жив ее Никитушка, воротился каким чудом в Астрахань. Но шли дни, месяцы, два года минуло… И только крайняя нужда наконец-то толкнула Параню писать воеводе князю Щербатову челобитную. Но тянул дело хитроумный дьяк Брылев, все вертится, старый, около Парани, будто кот у кринки со сметаной, намеки делает, как «ускорить» решение просьбы… Параня с гневом отвергла мерзкие домогательства дьяка, и челобитная ее застряла в ящиках письменного стола у злопамятного хозяина приказной избы…

Анница, прибрав себя и спальню, вышла на кухню к матушке. Та глянула в грустные светло-карие глаза дочери, обняла за шею и ласково погладила по голове рукой раз, другой, как, бывало, гладила давным-давно, маленькую, если случались у доченьки какие-то крошечные, но по тем временам для нее неутешные печали.

— Не изводись так, моя ласточка, — и матушка прижалась щекой к пушистым волосам Анницы. — Кручина, что ржа, душу проест. Воротится Мишатка, наш соколик, чует мое сердце, скоро теперь воротится! Садись, снедать будем да с капустой управиться надобно. Вона, я уже три ведра нарезала, да репа в поле уродилась, в зиму хватит, с голоду не умрем!

Кроме двора со скотиной, был у них в поле за рекой Самарой дарованный от казны участок земли, общие выпасы и сенные покосы. Коль муж в походе, так надобно нанимать чужих людей землю вспахать, сена накосить, а скосив, свезти и сложить стогом на подворье — зимой в поле за великим снегом не наездишь. Хорошо еще, что у Миши в Самаре остались добрые товарищи, и наипервейшие из них Ивашка Балака да Янка Сукин многое делают Аннице в помощь и без платы, как бы заодно со своими полевыми работами. А по осени столько заботушки с овощами! Одну фасоль чистить да по мешкам ссыпать умучаешься! Ладно, Паранины ребятишки, Степашка да Малаша, проворными ручонками помогают, каждый норовя ухватить стручок потолще да с разноцветными фасолинками…

Пока возились с капустой, пришло время и к обедне собираться. А тут и Параня с ребятами, один голосистее другого, а уж самая меньшая Маремьянка так и лопочет, лезет на руки к старенькой бабуле Авдотье. Авдотья прижимает девочку к себе, с ласковым смехом спрашивает:

— Как дела, Булина?

— Булина вкусненькая, — мотает русой головкой большеглазая, в Параню, Маремьянка: никак не научится малину называть правильно, «булина» — и все тут!

— Звонят уже, — заспешила Авдотья, и все пошли со двора.

* * *

У приказной избы воеводу Ивана Назаровича, будто бы ненароком, поджидали лучшие жители и младшие стрелецкие да рейтарские командиры, купцы и цеховые, откупщики и арендаторы. Празднично одетые, с виду степенные — всякому хотелось произвести на нового хозяина города самое наилучшее впечатление. Наиболее состоятельные, разодетые в меха и кружева, шествовали к собору, чопорно, сопровождаемые пышными девицами на выданье или глазастыми детишками. Иные из мужей, как бы нечаянно столкнувшись с воеводой, снявши шапки, били поклоны, представлялись сами и представляли своих супружниц, отроков поименно, приглашали воеводу в гости.

— А это что за коломенская верста торчит? — воевода, сыпанув горсть медных денег нищебродам близ соборной паперти, увидел толпу посадских мужиков. Кто в шапках, а кто и простоволосые, без головных уборов, одни со страхом, другие с любопытством пялили глаза на нового воеводу, словно оценивая, каков он и чего от него можно им ждать. Впереди всех, не снявши мурмолки и не отвесив воеводе непременного почтительного поклона, высился, сунув длинные руки за веревочную опояску, высокий простолюдин, с длинной темной бородой, лицо сухощавое, а поперек лба видны довольно свежие шрамы — след волчьих когтей. Причем средний шрам доходил до середины высокого, малость изломанного в горбинке носа со следом старого синеватого рубца от сросшегося хрящика.

Простолюдин с заносчивой независимостью смотрел на воеводу темными карими глазами, с редкими желто-зелеными пятнышками. И выпячивал, будто величаясь знатным родом, под домотканым кафтанишкой крепкую грудь.

Воевода Алфимов решил раз и навсегда поставить всех подначальных на свое место, и независимость мужика возмутила его до глубины души. «Эдак сядут хамы на шею, клещами калеными не стащишь опосля! Ты у меня сей же час поубавишь наглости в очах!» — подумал со злостью Иван Назарович и весьма громко спросил у Брылева, который, приметив в толпе Параню Кузнецову с детьми, делал ей какие-то знаки:

— Кто сей нахал? — и зубы стиснул так, что желваки выдавились на нижних скулах.

Брылев, отвлекшись от Парани, торопливо зыркнул на толпу посадских, стараясь сразу же определить, о ком ведет спрос воевода, укололся о прищуренный погляд длинного посадского, вдруг повлажневшей ладонью смыкнул себя за реденькую бородку. Мысленно перекрестившись за донос, шепнул воеводе:

— Это, батюшка Иван Назарыч, Игнашка Никитин сын Говорухин, посадский староста, мужик вздорный и вечный перетчик здешним воеводам, когда заходит спрос с посада каких-либо сборов на городские нужды. Тутошние людишки кличут его не без резона страшной кличкой Волкодав. Пообок с ним, вона тот голощекий мужик, что в серой бараньей шапке, будто пивная бочка на толстых ногах, так это его первейший сотоварищ Ромашка Волкопятов. Оба ловлей дикого зверя промышляют. Игнашка белку в глаз беспромашно бьет! Старухи шепчут, будто знается он с нечистой силой и колдовское слово какое-то на волка и иного зверя имеет…

— Оно и видно в них волчью стать — перед государевым воеводой шапку не ломят! Но и я не всю жизнь мамкину титьку сосал! Пошли, дьяк, кого ни то из рейтар сбить с волкодавов шапки, коль у самих рука по великой глупости не подымается выше носа!

Объявили желание выказать усердие перед воеводой служивые дети боярские ротмистр Данила Воронов, рейтары Степка Тимонов да с ним братья Ромашка и Никитка Филипповы. Подскочив к строптивым мужикам, обнаженными саблями ловко посшибали с их голов высокие шапки, отступили на шаг, ожидая, как поведут себя посадские.

Ромашка Волкопятов невозмутимо — будто ветер свистнул в двух пальцах над головой, а не боевой клинок! — поднял и повертел в руках баранью шапку, проверяя, не попортил ли вещь ретивый служака. Обнаружив порез, с легкой усмешкой изрек:

— Баран на барана налетел, эка невидаль! — и так же спокойно снова надел шапку на голову. Рейтар Степка Тимонов снова взмахнул саблей, но Ромашка ловко присел, клинок попусту свистнул по воздуху, вызвав смех у посадских, стоявших рядом. Еще взмах — и опять впустую. Из толпы чей-то злорадный выкрик, будто публичная пощечина воеводе, пронесся над площадью: