Книга СМЕРШ. Будни фронтового контрразведчика - Виктор Баранов

Где-то в далеких архивах и по сей день лежат его сообщения об успешном внедрении в варшавский радиоцентр и задание, переданное ему связником из польского подполья о ликвидации артиста-пародиста. А остальное было делом техники. Объект «N» был интеллигентным человеком и не мог сразу решиться на выполнение приказа Центра. Он колебался, ведь бывший артист признал его как родственника, пригрел, устроил к себе в звуковую студию, заботился о нем. В сутолоке отступления немцев из Варшавы, где-то по дороге в Германию, Блюменталь-Тамарин без шума был ликвидирован польскими подпольщиками. Но Туманов об этом узнает гораздо позже, когдагбудет неожиданно награжден за участие в выполнении «важного» правительственного задания. Не обойден был наградой и сам шеф внудел, и его бравый полковник Ломидзе, получивший орден Ленина за героическое участие в этом деле. Туманов даже и не возмущался такой несправедливостью, что этот трус получил высшую правительственную награду! В существовавшей системе награждения было много несправедливостей. И он хорошо знал, что аппарат кадровиков, подчиняясь общему бюрократическому порядку, отработал свой стиль заполнения наградных листов и отделывался в них общими трафаретными, цветистыми фразами: «проявил мужество», «вел себя героически», «благодаря высокому мастерству и настойчивости», «своим примером вдохновлял подчиненных». Эти фразы маскировали иной раз совсем не героические дела. Повинуясь указаниям начальства, к наградам представлялись подхалимы, прилипалы и прочие угодливые типы, коих было полным-полнв и на фронте, и в тылу! Наши потомки вряд ли распознают из победных реляций, лежащих в архиве, тех, кто, наряду с настоящими героями, был награжден незаслуженно. И орден будет одинаково украшать и подлинных, и мнимых, но, как гласила поговорка того времени, «война все спишет». И иногда, действительно, списывала многое.

Глава XXII. КОНЕЦ ИНТРИГИ И МНЕНИЯ О ДЕПОРТАЦИИ

Проснувшись, Бондарев вспомнил вчерашний разговор с Тумановым, и горечь обиды охватила его, настроение испортилось. Вяло одеваясь, он мысленно спрашивал себя, стоит ли идти сейчас к Кузакову и что сказать ему о результатах поездки. А ведь, похоже, начподив возлагал надежды на лучший исход дела. Раздражение нарастало, и когда по остаткам мыльной пены он обнаружил, что его кисточкой для бритья кто-то пользовался, вызвал ординарца, и, вспоминая все прошлые промахи по обслуживанию его персоны, стал читать ему долгую и нудную нотацию, без мата, но с употреблением слов: «тупая башка», «бездарь беспамятная», «молчишь как истукан» и других выражений, доставшихся ему в наследство от матушки.

Ординарец был гораздо старше Алексея Михайловича; чуть сутулый, со скорбным лицом, он молча слушал майора, смотря себе под ноги. Он привык к подобному обращению. Ему часто так выговаривали еще дома, на гражданке: сначала отец, потом начальство на почте, где он служил конюхом. Выслушивание брани в свой адрес он принимал как жизненную необходимость. И глядя, как майор распаляет себя по пустякам, шептал про себя: «Господи, пронеси грозу и прости ему, рабу божьему!..»

Выпустив пар и чуть улучшив этим настроение, Алексей Михайлович побрился, умылся. Провинившийся ординарец, виновато улыбаясь, принес в котелке концентратовую рисовую кашу, поставил на стол остатки офицерского доппайка: масло, печенье — и тихо притворил за собой дверь. Бондарев любил сидеть один и медленно, не спеша есть.

С восходом солнца противник начал обстрел тыловых дорог. Снаряды, где-то на большой высоте, распарывали весенний воздух, и оттуда, с высоты, шел звук, как при грозе, похожий на треск разрываемого материала. Потом прерывистое урлюкание смолкало, и издалека, оттуда, куда упал снаряд, доносился приглушенный звук разрыва. Бондарев стоял на пороге блиндажа, и ординарец за его спиной сказал: «Вот ведь какой фашист: знает, что по утрам подмораживает и наши тыловики, пока не раскисло, везут ближе к позициям боеприпасы и провиант. Вот он и долбит! Недаром эти дни «рама» частенько наведывалась — когда было пасмурно, она не летала, а как развиднелось, так и начала жужжать — высматривать. Вот артиллерия ихняя большого калибру и бухает по нам».

Подошедший связной позвал Алексея Михайловича к проверяющему, майору Ковалеву. Войдя в дальний отсек блиндажа, Бондарев увидел Сазонова и двух проверяющих, сидевших с мрачными лицами, не обещавшими ничего хорошего. Майор Ковалев начал с того, что он, по поручению полковника Туманова, должен провести служебное расследование и выяснить, где и при каких обстоятельствах Бондарев познакомился с секретными материалами, поступившими из ГлавПУ. Алексей Михайлович не сразу догадался, что речь идет о том документе, который показал ему начподив Кузаков. И, конечно, не распознал ловкий ход Туманова — наказать сразу двоих: Бондарева и того, кто ознакомил его с документами.

Ковалев вел опрос быстро и напористо. Уточнив, при каких обстоятельствах Бондарев познакомился с секретным документом, он через дежурного вызвал майора Кузакова. Когда тот вошел и увидел двух неизвестных ему майоров и сидящего перед ними Бондарева, он вдруг всем своим существом почувствовал опасность. Много раз приходилось ему видеть в штабе округа своих сослуживцев после таких бесед, когда с них срывали знаки отличия и уводили, ошеломленных и растерянных от страха, в сопровождении вооруженного конвоя! Да разве можно было забыть ужас, рождавшийся от одного взгляда на тех, кто был уже обречен, и радость, что на плахе не ты! Он уже не помнил, испытывал ли он тогда сожаление к обреченным, но смертельный страх, что он мог оказаться среди них, и облегчение, что эта участь миновала его, как пролетевшая шальная пуля, запомнились ему навсегда.

И когда эти двое, на вид очень обходительные и культурные, представились Кузакову сотрудниками Особого отдела армии и сказали, что вынуждены пригласить его на беседу, у него подкосились ноги и в груди что-то ёкнуло. Майор, который был помоложе, вежливо, но настойчиво задавал вопросы, а Кузаков, поглощенный страхом, не думая что-либо скрывать, без утайки, подробно рассказал, как он познакомил Бондарева с главпуровским документом, но сейчас понимает, что допустил ошибку. И майор Ковалев сразу же выложил свой главный обвинительный козырь: на каком основании начподив способствовал майору Бондареву в использовании спецсвязи и знал ли он, с какой целью тот обращается к полковнику Туманову? Кузаков тоскливо, с досадой посмотрел на Бондарева и промолчал. Ковалев же, не давая времени на обдумывание, пригрозил, что, если начподив не желает об этом говорить здесь, об этом будет доложено Члену Военного Совета армии. Это сломило Кузакова, и, упав на колени, он стал умолять не ставить генерала в известность о его досадной оплошности. И тут же, с сердечной откровенностью он обвинил Бондарева в том, что тот обманул и воспользовался его доверчивостью. Алексей Михайлович, в свою очередь, не остался в долгу: откровенно выложил, что все факты на Сазонова обсуждались им с Кузаковым и что тот был не только полностью согласен, но даже одобрял и советовал доложить Туманову. Кузаков стал возражать, а Бондарев, распаляясь от гнева и чувствуя, что терять ему нечего, выложил все, что знал о начподиве. Перепалка могла бы перейти и в потасовку, но Ковалев пользуясь правом дознавателя, строго отчитал Бондарева, указав ему на недопустимость сбора компромата на своего же начальника. Крепко досталось и Кузакову. Ковалев с юридическим обоснованием разложил вину Кузакова в пособничестве и клевете на офицера — руководителя «Смерша» дивизии и к тому же отметил, что именно он, как руководящее лицо политорганов дивизии, должен был убедить и остановить Бондарева в подготовке необоснованных действий!