Книга Ясновидец - Карл-Йоганн Вальгрен

— Мы сознательно послали его на смерть, — бормотал Киппенберг, — я и те пятеро… те, кого мальчик приказал мне убить… это мы послали его в Ватикан, вот мальчишка теперь и мстит…

Один из привлеченных судом экспертов высказал предположение, что Киппенберг страдает пироманией, поскольку в процессе следствия выяснилось, что он сжег не только двух своих братьев по ордену, но и часть книг в монастырской библиотеке, от чего, по словам свидетеля, получил «несообразное событию удовольствие». Допускалось, что не одно, а несколько извращений послужило причиною действий аббата.

В своем заключении эксперт классифицировал сексуальных преступников совершенно в духе Линнея. Список, кроме пироманов, включал также содомистов, педерастов и эксгибиционистов. Помимо этого, приводился перечень извращенцев, вызвавший у членов суда дрожь отвращения: геронтофилы, предпочитающие половые сношения со стариками, зоофилы и зооэрасты, отдающие предпочтение животным; в списке фигурировали также прессбиофилы, испытывающие неодолимую тягу к слепцам, а также гинекомасты обоего пола, объединяемые влечением к мужчинам с женской грудью. Были там и так называемые инвертиты, готовые заплатить состояние за одну ночь с гермафродитом, не говоря уже о диспареневтиках, которых приводили в неописуемое сексуальное возбуждение боли в матке у партнерши. Отсюда следовал вывод, что аббату могли быть присущи несколько подобных извращений.

А эта изголодавшаяся кошка, запущенная в каморку умирающего, придавала делу сходство со старинными «звериными» процессами, подумал господин у письменного стола. В прежние времена кота тоже, скорее всего, привлекли бы к суду за соучастие в убийстве.

Преступления аббата были настолько чудовищными, что братья по ордену отказались причастить его перед завтрашней казнью. Даже тюремный священник не пожелал отпустить ему грехи, и не один, а сразу восемь кузнецов католического вероисповедания выразили желание изготовить топор для казни. Такого раньше не видывали: католику, к тому же настоятелю монастыря, предстояло умереть без последнего помазания.

Ходили слухи, что за последнюю неделю волосы аббата стали совершенно белыми и что он совершенно потерял рассудок от страха перед потусторонним миром. Начальник тюрьмы рассказывал, что он сутки напролет проводил, уставившись на распятие на стене камеры, причем все тело его сотрясали конвульсии, как у одержимого. Он буквально вопил, умоляя надзирателей быть начеку, поскольку «мальчик» находился где-то поблизости, просто он сделался невидимым. Несколько раз он спрашивал их, неужели они не слышат его голос. Сам-то он слышал прекрасно, как мальчик «издевательски смеется» над ним. — Аббат вовсе не ожидает встречи с адом, — сказал один из надзирателей начальнику, даже не скрывая злорадства, — он уже в аду.

Человек у стола вовсе не верил в духовное совершенство человека, и нисколько не заблуждался на этот счет даже и в отношении самого себя. Он постепенно убедился, что мораль, как таковая, не имеет никакой ценности; только ее проявления, факты моральности или аморальности, придавали ей какое-то значение. Возможно, иезуиты согласились бы с его трактовкой, хотя они, разумеется, осудили бы его, если бы знали причины его сомнений.

Он вспомнил защитника Киппенберга, закончившего свою речь словами, заслуживающими размышлений: «Наш суд не должен касаться тех сторон поступка, которые может осудить или вознаградить только Бог». Только Бог знает истинные мотивы преступления. Но если Бог существует, то ему, конечно, известно также и истинное лицо судьи, а не только его моральные софизмы и ухищрения…

Пробило одиннадцать. Он отложил протоколы. Ветка качнулась и задела стекло в окне, выходящем в сад. Кот по-прежнему сидел на подоконнике.

Он или болен, или не в своем уме, подумал судья. Что ему делать на подоконнике?

Он подавил дрожь. На допросе аббат рассказал о бродячем коте, он запустил его в подвал, где умирал полурасчлененный заживо монах, его последняя жертва. «Пятнистый такой котик, — повторял он, словно речь шла о домашнем любимце. — У него на лбу было белое пятнышко и ухо оторвано в драке».

Судья поднялся и подошел к окну. Неужели это тот самый кот, подумал он с ужасом. И у этого не хватало одного уха, хотя пятно на лбу было скорее серым, чем белым.

На следующий день, в субботу, судья встал рано, чтобы не опоздать на казнь. Его жена, почтенная Розалинда фон Кизинген, не имевшая ни малейшего представления о деталях того несчастного случая, после которого он не прикасался к ней уже десять лет, сонно наблюдала, лежа в постели, как он совершает утренний туалет.

Он налил воды из эмалированного кувшина, намылил щеки и взял бритву. Бреясь, он думал, уместно ли будет, если он, идя на казнь, надушится одеколоном. Он мысленно перечислил свои обязанности: вместе с доктором зарегистрировать смерть, подписать свидетельство о смерти, распорядиться последним имуществом казненного… Нет, одеколон не нужен.

Он припудрил тальком подмышки, надел сорочку с накрахмаленной грудью, пристегнул серебряной пуговкой воротник, надел жилет и черную форменную накидку. Заводя часы, он услышал слова жены:

— Кто-то там есть снаружи, — сказала она, — кто-то за нами наблюдает…

— Тебе показалось.

— Я тебе говорю, кто-то там есть! — настаивала она. — Посмотри, я тебя очень прошу.

Судья подошел к французскому окну, открыл жалюзи и вздрогнул так, что чуть не упал. На уровне его глаз, буквально в дециметре от него, вцепившись в переплет, сидел вчерашний кот. От его дыхания запотело стекло. Он зашипел и оскалился. С бьющимся сердцем судья смотрел на его янтарные глаза, миндалевидные зрачки и красный шрам на месте оторванного уха. Кот снова зашипел, как ему показалось, с ненавистью, и в три прыжка исчез.

— С этим надо что-то делать, — сказал он жене с беспокойством, — От бродячих котов просто нет житья.

— Наверное, в этом году много мышей, — предположила она, — Надо больше платить живодерам. Как он выглядит?

Судья описал кота: пестрый мех, пятно на лбу, оторванное ухо.

— Наверное, это тот же самый, — сказала она. — Он уже неделю здесь крутится. Вчера поцарапал садовника.

Судья поправил пробор перед зеркалом и кивнул.

— Прислуга пыталась его поймать, — продолжала жена, — но он хитер, как черт. Кстати, в Померании зарегистрированы случаи водобоязни.[33]

Судья посмотрел в окно. Кота не было видно. Небо постепенно заволакивали тучи. Он поискал в шкафу зонтик.

— Ты надолго? — спросила жена.

— К обеду буду.

— Наверное, это ужасно — смотреть на казнь.

— Это мой долг.

— Для черни это удовольствие. Лучше бы казнить этого кота, чем несчастного иезуита.

— Киппенберг — убийца. Он заслужил наказание.

— А может быть, этот кот — еще худший убийца. С бешенством не шутят. Он так зашипел на садовника, что тот испугался. А вдруг он укусит девочек?