Книга Зимняя война - Елена Крюкова

Безумье. Безумье. Безумье.

В полном безумьи, хрипя, задыхаясь, они бегут по пустынной, еле освещенной тусклыми фонарями вечерней улице. Снег громко, нахально, морковно хрустит у них под ногами. Ветер треплет афиши. На афишах — крупно и ярко — кроваво-красными буквами — имя девчонки, Голубки, той, полузабытой артисточки, с передовой Зимней Войны: «ЛЮСИЛЬ. ПЕСНИ И ПЛЯСКИ СМЕРТИ». Отчего ты дергаешься, как под током, Лех? Тогда ты был еще Юргенс. Ты хлопал артисточке, беленькой девочке, пронзительно поющей, верещащей, вздергивающей ноги на дощатой, наспех сколоченной неподалеку от КПП эстраде: «Как когда-то с Лили Марлен!.. Ах, как когда-то с Лили Марлен!..» Тогда стреляли вокруг, пули визжали и свистели, певичка, птичка, визжала на самой высокой ноте, а тебе было хоть бы что, а хоть бы и пуля тебя прошила, все трын-трава, так сладко певичка пела.

Они бежали, отдуваясь, вспотев, дальше, мокрые как мыши. Сумасшедшая держала его за руку. Так рак клешней вцепляется в живое мясо, до крови. Дальше! Вот он, дом. Вот она лестница. Они задыхаются, оглядываются: куда?! Лифт не работает. Из двери лифта торчит пьяная недвижная нога. Опять там кто-то храпит. Вверх! Давай скорей вверх! До одышки и хрипоты. Пот течет холодным ручьем меж лопаток. Какая квартира, номер?!.. Что ты молчишь?!.. Номер содран. Дверь распахнута. Черный зев чужого пространства, смеясь, заглатывает их. Они вбегают, и сумасшедшая кричит истошно:

— Вот — здесь!

Его взгляд скользит по утвари. Все нищее, обтерханное, бедняцкое, потертое, допотопное, и шикарна, чужеродна здесь лишь огромная китайская ваза на грязном столе — на боку вазы изображен юноша на коленях перед царственной старухой на фоне снежной горы — Фудзияма?.. Гималаи?.. кто знает… Рядом с вазой лежит кусок угля. Поодаль — лук, сало… хлеб. В шкафу — старая пустая бутылка из-под коньяка чуть отсвечивает зеленым кошачьим глазом.

Глядите, ребята. На полу в комнате, под вашими ногами, лежит человек. Мертвец? Может быть. Юргенс треплет его за плечи, бьет по щекам, дергает за уши. Оживи! Эй, брось! Хватит играть в смерть! Тебя ж не на Войне убили!

Склоняется над ним. Ухом, губами ищет его дыханье. Напрасно.

Помощь! Скорей! Звонить! Ты, дурочка!.. ты зачем меня сюда приволокла… чтоб я лишний раз на мертвеца поглядел?!.. мало их я на Зимней Войне видал… Милиция, морг… да нет, «скорая», еще «скорая», еще мы успеем! Успеть! Бежать! Он оттолкнул ее. Толкнул сумасшедшую в грудь. Он сделал ей больно. Она застонала и скорчилась. Он скатился кубарем по лестнице, вниз, и ему под ноги бросился и поплыл у него под ногами черный и желтый, жирный лед улицы. О, зима. О, вечная зима. Народу на улице — никого. Все вымерли. Все умерли. Или убиты. И кости уже истлели в земле. Он бросился назад в дом, в огромный мертвый молчащий дом; звонил, стучал, ломился во все закрытые на замки и щеколды двери, бился телом, локтями, головой о холодные доски — так бьется живой человек, очнувшийся во гробе, похороненный заживо, о черные вечные доски свои.

Опять оголтело и слепо он выбежал на улицу. Где ты, дурочка?! Нет дурочки. Убежала дурочка. Привела его сюда, в этот темный дом, и убежала. А завтра ему опять на фронт. Смерть человека — это тоже фронт. Передовая. Мы всегда умираем в одиночку. Кто этот мертвец?! Почему она притащила его сюда?! Он побежал вдоль домов, по улице, стал стучаться куда попало — в магазины, в запертые лавки, в санэпидстанцию, в детский сад, в автоинспекцию — все было закрыто; все спало мертвецким сном. В России все и всегда спит крепким сном, сном лени и забвенья. Вечный сон. Вечное воскресенье. У нас всегда вечное воскресенье, он и забыл. Да воскреснет воскресенье. А мертвец никогда не воскреснет.

А на Страшном Суде?!

А там, на полу, лежит человек, и он умирает — или уже умер?!.. — а он тут носится бестолково по гололедной улице, как каракатица. И никого. Ни души. Все молчат. Все на замке. Все — умерло.

И страшно кричит он:

— Эй! Люди! Кто-нибудь! Хоть кто-нибудь!

И слышит он мерный, медленный голос, потусторонний:

ИДЕЖЕ НЕСТЬ НИ СКОРБЬ НИ ПЕЧАЛЬ НИ ВОЗДЫХАНЬЕ НО ЖИЗНЬ БЕСКОНЕЧНАЯ

Да, сегодня воскресенье. Все умершие сегодня могут воскреснуть сами. Без Божьей помощи скорой. И без людской. Воскресенье из мертвых?! А разве сам он, Юргенс, не воскрес из мертвых, вернувшись живым с Зимней Войны, с которой редко кто так просто возвращается?! Его возвращенье ничего не значит. Его завтра упекут туда опять. Он — в увольнительной. Он в отпуску. Он не дезертир; он просто взял тайм-аут. К службе — годен. Диспансеризацию — проходил сто раз и еще пройдет, и ни сучка ни задоринки у него не найдут, ни опухоли с голубиное яйцо, ни трещины в кости, — только шрамы бессчетные сочтут и посмеются: «Красавец». А… где же эта больная девочка, умалишенненькая, что его сюда как на аркане приволокла, — у него, марш-броски совершавшего, чуть сердце из ребер не выпрыгнуло, так быстро она бежала?..

Он оглянулся — туда, сюда. Не было девчонки. Была ночь. Улица блестела зловеще, как черная гнилозубая улыбка. Это была ухмылка Армагеддона — он понимал.

— Подари мне подарок, град Армагеддон, — шепнул он пересохшими губами. — Зря я в тебя вернулся, что ли?!.. Не хочешь подарить — продай. Я все куплю. Цена — жизнь. Дороже ничего за пазухой не держу, извини.

Он разлепил глаза. Лица, людские лица наклонялись над ним. Выплывали из тумана.

В него стреляли… его спасли. Откуда вынули его?!..

Никто не знает.

Он поймал напрягшимся слухом французский птичий щебет. Черные глаза над белой глухой маской, закрывшей пол-лица, жалостно и любопытствуя глядели на него.

— Не бойтесь, вы в безопасности. — Он зажмурился и помотал головой, ловя иноземную речь. — Вас немножко подранили, но ведь вам не привыкать. Сейчас я принесу вам лекарство, и вы выпьете пилюлю. Укол — позже. Хотите есть? Я принесу вам круассан с абрикосовым вареньем…

— Это… Париж?.. — бормотнул он запекшимся ртом. Над черными женскими глазами согласно наклонились ресницы.

— Это Париж. Вас вытащили из-под пуль той мадмуазель… из-под колес той машины. Когда она расстреляла все патроны, она попыталась на вас наехать. Вас выдернули вовремя. Вы ничего не помните?

— К сожаленью. — Он ощупал голову, она была вся, как белая кукла, закутана плотно наложенными бинтами. — Принесите мне ваш круассан… и пить. Много питья. Если можно… молока.

— Молока вам нельзя. Можно морс, сок, чай.

— Крепкого чаю… а китайский есть… зеленый?.. вот туда молочка бы налить хоть чуть-чуть…

Он понял, почувствовал улыбку милосердной сестры под марлевой белоснежной маской. Она встала, выгнув спину по-кошачьи.

— Я сделаю вам люй-ча. С топленым молоком. Но немного.

— Пакет… — он дернулся всем телом. — Пакет!.. В карманах моего пиджака… не было пакета?.. в прозрачной пленке, в целлофане… такого квадратного?.. это важно… это…

Сестра наклонилась над ним, нежно погладила его ладонью по мигом вспотевшему лбу.