Книга Аргентинское танго - Елена Благова

Она представила Кима — под дулом своего пистолета, наведенного на него. Она — его киллер. Она убивает его тем, что уходит от него. Тем, что сделала выбор. Она убивает его тем, что она — не с ним. А с его сыном. Убить ведь можно не только пулей. Убить можно повернувшейся спиною, ставшей чужой, презрительно-надменной жизнью. Убить — и не воскресить! А есть ли воскресение? Есть ли воскресенье?! Есть…

Тореро двигался изящно, как в танце, и крутился, вальсируя с мулетой, вокруг ворочающегося тяжело, будто гири были привязаны у него к рогам, раздувающего черные ноздри коричнево-бархатного быка. Пахло потом и мочой. Бык взвивал хвост, рыл и рыл копытами опилки. Они золотой половой летели на трико, на куртку, в лицо юноше. Мария видела — по вискам, по шее худого тореро текут крупные капли пота. Тяжек любой труд. Труд смерти — вдвойне.

Он танцевал и танцевал, и бык ревел и ревел, разъяряясь все сильнее. И было ясно — взрыв близок. Сейчас все зависело от быстроты, от последнего точного удара. Кто кого? Солнце садилось. Небо наливалось солнечной кровью. Увядшие розы в прическах у женщин пахли опьяняюще. Мария не сводила глаз с тореро. Иван закусил губу. Он загадал: если тореро убьет быка, Мария останется с ним. Если бык повалит тореро…

Дикий оглушающий вопль вылетел из тысяч глоток. Стадион взревел. Бык, сделав неуловимое движение головой вверх и вбок, взмахнул рогами. Оба рога вонзились в живот бесстрашного мальчика. Вскинув руки и выхрипнув: «Dios!» — тореро начал падать. Он долго, целую вечность, падал на песок арены. И не упал. Бык опять подхватил, насадил его на рога. Теперь он пропорол ему рогами грудь под ребрами. Кровь темными потоками заструилась из прободенного тела на темно-золотые опилки. Женщина рядом с Марией, крича: «Viva el toro!» — вынула из густых кудрей ярко-красную розу и, размахнувшись, бросила ее на арену. Бык понес, потащил на рогах тело юноши, страшно ревя, и пикадоры, стараясь перекричать его, перекрыть его рев надсадным ором, ринулись к нему на своих лошаденках и стали всаживать ему в загривок бандерильи, и ударять его пиками в бока, в ребра, в грудь. Бык тряс холкой, пытаясь сбросить бандерильи. Обливался кровью. Алые потоки сползали по черно-коричневой шерсти. Обессилев, пронзенный, раненный во многие места, зверь, подогнув ноги, рухнул на песок. Тело тореро упало с его рогов, покатилось, как куль, по арене к барьеру, к зрителям, и из всех глоток снова вылетело отчаянное: «А-а-а-а!»

И бык обернулся к трибунам. Он повернул голову к людям и так ненавидяще, так осмысленно поглядел на них, что стадион на миг умолк, замер. Люди смотрели в глаза умирающему зверю. Зверь смотрел в глаза убившим его людям. О чем они думали? О том, что жизнь все равно коротка, и неважно, часом раньше или часом позже уйти в небытие?

«El toro! El toro!» — шептали губы Марии. Иван сидел на скамье как каменный. Он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. Молчащий стадион был страшен. Она уйдет от меня, билось в его висках, она все равно уйдет от меня, и я рухну на опилки, на мусор, на доски сцены, как этот поверженный бык. Как этот молоденький тореро, который больше никогда…

На арену выбежали люди с носилками. Иван глядел одним глазом на то, как уносят с арены то, что было секунду назад человеком; миг назад — здоровым, сильным зверем. Мария не отрывала глаз от проколотого рогами быка худого тела тореро, лежащего на носилках. Рука мальчика свисала с носилок вниз, касаясь опилок. Внезапно вспыхнула, взорвав динамики изнутри, праздничная оглушительная музыка. Толстая чернокудрая девица рядом с Марией обмахивалась веером. Было невыносимо жарко, хотя солнце уже садилось, ударяя из-за амфитеатра вверх снопами умирающих лучей. «Лучший из тореадоров Мадрида, Хулио да Сильва, — сказала пухлая девица, доверительно наклонившись к Марии, быстро-быстро махая веером. — Виртуоз был парень, даром что такой молодой. Я все корриды с ним посещала. Как работал — восторг! Не повезло ему сегодня. Ну да с каждым бывает. Вы не знаете, отпевать будут в соборе Санта Крус или где в другом месте?»

Они возвращались домой, к Виторесам, молча. Ни слова не проронили.

Молча поднимались по лестнице их мадридского особняка. Молча садились ужинать. Мария-Луиса осторожно заглядывала им в лица: не поссорились ли? «Нет, маммита, — сказала Мария нехотя, зачерпывая ложкой сметанный соус и поливая тушенное кусочками мясо с цветной капустой, — мы просто сегодня были на корриде, и тореро бык убил. Жалко мальчишку, молодой. Чуть постарше нашего Хоселито». Мать не говорила ничего. Альваро попытался выпить с Иваном вина — тот отказался. «Завтра выступление, Альваро. Я предпочитаю перед шоу не пить. Мышцы слабнут. Это только кажется, что вино — допинг. Совсем наоборот».

Мать постелила им в комнате, выходящей окнами в сад. Абрикосы и апельсины в саду посадила сама Мария — в детстве, когда они с отцом выкапывали лунки в сухой земле для саженцев, привезенных из Пиренеев, а потом усиленно поливали молодые деревца, чтобы не засохли, прижились. Четыре года назад Мария собрала богатый урожай абрикосов. Апельсины еще не плодоносили. Кровать у них с Иваном в родительском доме была широкая, как плот. Плыви, плот, неси нас по течению… куда унесешь?..

Мария задремала, обняв Ивана рукой за шею. Ее больше не тошнило. Она могла спокойно есть мясо. Даже после убийства тореро и быка, увиденных сегодня на корриде на Дель Торо. Она вздыхала, постанывала, не могла уснуть. Посреди ночи она встала и накинула на себя легкий капроновый халатик, делавший ее похожей на фею. «Воздуха, мне надо воздуха, мне надо подышать. Какая страшная жара. Такой жаркой осени не было уже в Испании много лет». Она, осторожно ступая, спустилась по лестнице в сад. Весь дом спит. Ее родной дом. Сколько воспоминаний! Сколько сожалений… Ее первый танец во дворе со старухой Пепой… Ее первые книжки… «Овечий источник» Лопе де Вега… «Дон Кихот» Сервантеса… Габриэла Мистраль… Лорка… Чавес…

Ночной ветер потрогал полу воздушного прозрачного халата. Крупные звезды стояли над Мадридом. Далеко слышался шум машин, большой автострады, ведущей отсюда — на юг, в Севилью и Кадис. Она вспомнила лицо мертвого мальчика, его труп, откатившийся к барьеру арены. Руку, волочившуюся по опилкам, свисавшую с носилок. Вот и все, Мария. Вот и все. Как все просто! Кто же убьет тебя?

«Кто убьет меня, Господи? Хочешь ли Ты, Господи, этого?»

Сзади нее послышался шорох.

— Мама, ты? — тихо окликнула она ночную тьму.

Никого. Тишина. Должно быть, это ветер отогнул жесть с карниза.

И снова шорох. Хлопнула дверь. Она обернулась.

— Папа! Тебе не спится, как и мне? Ты вышел…

Сухой хлопок выстрела разорвал темную ткань жаркой ночи. Отец, стоявший на крыльце, выходящем в сад, вскинул руки — так, как вскидывал их над головой торо, взмахивая красной мулетой, как вскидывает танцовщик фламенко, ходя кругами около красотки, — пошатнулся и упал, хрипя и царапая пальцами воздух, горло, камень крыльца. Попытался встать. Задушенно крикнул. Повалился на крыльцо. Вздрогнул. Затих.

Мария еще не поняла, что он умер. Что его застрелили. Откуда? Кто? Никого не было в саду. Ни тени. Ни хруста шагов. Ни шороха, ни треска больше не слышалось. Полная тишина. Первые, предрассветные птицы робко, тихо чирикали в гущине пожухлой от жары листвы абрикосовых деревьев.