Книга Можно и нельзя - Виктория Токарева

— Даю три дня. Чтобы деньги были, — сообщил Снаряд.

— А иначе ты меня убьешь? — спросил Костя.

— Какая польза от трупа… Если не заплатишь, отработаешь.

— Как?

— Это мы тебе скажем.

Снаряд повернулся и пошел. Костя увидел, как он перемахнул через забор. И стало тихо.

Он сказал «мы». Значит, входит в криминальное сообщество. Придется противостоять целому сообществу, что совершенно бессмысленно.

Косте хотелось бы проснуться, но это была явь. Он стоял и ничего не чувствовал, как после удара. Он знал, что боль наступит позже.

Рано утром Костя звонил в дверь жены. За его спиной висела пустая спортивная сумка.

Открыла теща. Ее круглые голубые глаза стали еще круглее. У тещи и жены были одинаковые глаза, и эти же глаза перекочевали на лицо сына и делали его похожим на пастушка.

Костя понимал, что предает эти общие глаза, и не мог выговорить ни одного слова. Только пошевелил губами. От бессонной ночи у него горел затылок, слегка подташнивало.

— Заходи, — велела теща.

Костя прошел в комнату и сел не раздеваясь.

— Щас, — сказала теща и скрылась.

Она появилась с целлофановым пакетом, на котором было написано «Мальборо». Положила пакет на стол и стала вытаскивать из него старые шерстяные носки. Пыль от носок бешено клубилась в солнечном луче.

В какой-то момент теща перестала вытаскивать и подвинула пакет Косте.

— Здесь триста тысяч, — сказала она. — Двадцать мы потратили.

Костя смотрел на тещу. Она все понимала без слов.

— Никогда хорошо не жили, нечего и начинать, — философски заключила теща.

Костя опустил голову. Никогда он не чувствовал себя таким раздавленным. Если бы теща упрекала, уязвляла, скандалила, ему было бы легче.

Из ванной комнаты вышла жена. На ее голове был тюрбан из полотенца. Жена тут же поняла, ее глаза испуганно вздрогнули.

— Приходили? — торопливо спросила жена.

Костя кивнул.

— Хорошо, что Вадика не украли.

— А где Вадик? — испугался Костя.

— Спит, где же еще… Отдай эти деньги. Ну их к черту… Сын важнее денег.

— И отец важнее денег, — добавила теща.

— Какой отец? — не понял Костя.

— Ты… Какой еще отец у Вадика? Лучше бедный, но живой, чем богатый и мертвый.

— Перестаньте! — Жена подошла и обняла Костю.

Костя заплакал. Ему казалось, что со слезами из него выходит вся горечь.

На улице пахло весной и снегом. Утренний воздух был чистым даже в городе. Косте казалось, что все люди в домах и вокруг — тоже чистые, уставшие дети. А теща — уставшая девочка, которая много плакала. Все ее недостатки — это реакция на жизнь и приспособления, чтобы выжить. Как веревочная лестница при горящем доме. По ней и лезть неудобно, а приходится.

Людские недостатки — как пена на пиве. А сдуешь — и откроется настоящая утоляющая влага, светящаяся, как янтарь.

Миша Ушаков оказался на работе. Открыла его жена Сильва, с ведром и тряпкой.

— Хорошая примета — полное ведро, — отметил Костя.

— Это если из колодца, — уточнила Сильва.

Народная примета подразумевала чистую колодезную воду, а не ту, что в ведре — с хлоркой и стиральным порошком.

— Миша велел тебя найти, — сообщила Сильва. — А откуда я знаю, где тебя искать. Жена сказала, что тебя нет и не будет. Я Мише говорю: сам объявится…

— А зачем он меня искал?

— Он тебе деньги оставил.

— А ему что, не понадобились? — бесстрастно спросил Костя, хотя в нем все вздрогнуло от радости. Не надо просить, объяснять, унижаться. Нет ничего тошнотворнее, чем клянчить. Даже свое.

— Харитонов открыл финансирование, — объяснила Сильва.

— Что это с ним?

— Смена правительства, смена курса, — объяснила Сильва. — Зайдешь?

— Спасибо, я спешу.

Сильва принесла деньги, завернутые в газету.

— Харитонов сам позвонил, — добавила она. — Представляешь?

— Не очень.

— Хочется верить, что все изменится. Мы так устали от пренебрежения…

Сильва любила отслеживать униженных и оскорбленных, к коим относила и себя. Ее унижение происходило не на государственном уровне, а на сугубо личном. Она была на пятнадцать лет старше Миши и тем самым без вины виновата. Они поженились, когда Мише было двадцать пять лет, а ей сорок. Тогда это выглядело неплохо. Оба красивые, оба в цвету. Сейчас Мише сорок, а Сильве пятьдесят пять. Разница вылезла. Сильва замечала легкое пренебрежение Мишиных ровесников. Она чувствовала себя как собака, которая забежала на чужой двор. Все время ждала, что ее прогонят палками. Полностью зависела от Мишиного благородства. Сильва отрабатывала свою разницу, но сколько бы ни бегала с ведром и тряпкой, она не могла смыть этих пятнадцати лет.

Костя смотрел на ее фигуру, оплывшую, как мыльница, и думал: а зачем ей это надо? Бросила бы Мишу, вышла за ровесника и старела бы себе в удовольствие. Не напрягалась бы… Разве не лучше остаться одной, чем жить так? Наверное, не лучше. Но и такая жизнь — все равно что ходить в туфлях на два размера меньше. Каждый шаг — мучение.

— Как мама? — спросил Костя, в основном из вежливости.

— Хорошо. Смотрит телевизор. Ест семгу. Читает… — Сильва помолчала, потом добавила: — Мне иногда хочется выброситься из окна…

Косте не хотелось говорить пустых, дежурных слов. Но надо было что-то сказать.

— Ты хорошо выглядишь, — соврал Костя. — Почти совсем не изменилась.

— Да? — Сильва удивилась, но поверила. Ее лицо просветлело. Сильве на самом деле не хватало сочувствия. Она устала от пренебрежения, как вся страна.

— Мне бы скинуть десять лет и десять килограммов, — помечтала Сильва.

«Тогда почему не двадцать?» — подумал Костя, но вслух не озвучил. В его сумке лежала половина долга. Еще треть он возьмет у Кати. И можно спокойно ждать, когда появится Снаряд. Интересно, а с него можно сдуть пену? Или он весь — одна сплошная пена, до самого дна…

* * *

Костя подъехал к издательству «Стрелец».

В издательстве шел ремонт, однако работа не прекращалась. Все сотрудники сгрудились в одной комнате, друг у друга на голове. Секретарша Анечка натренированным голоском отвечала по телефону. Редакторша Зоя отвергала чьи-то фотографии с наслаждением садиста. Костя подумал: если она потеряет работу в издательстве, то может устроиться ресторанным вышибалой. Ей нравится вышибать.

Исполнительный директор говорил по телефону. За одну минуту текста он произнес тридцать пять раз «как бы» — слово-паразит интеллигенции девяностых годов.