Книга Соперницы - Ольга Карпович

Вот только у него самого уже нет сил, хочется повалиться ничком рядом с благоверной и завыть, утробно, безостановочно. Что с ними произошло?

Ведь он надеялся всего лишь сбежать из крикливого шумного балагана, в который превратилась его семейная жизнь со Светланой. Он так мечтал о покое, тихой гавани, где он сможет наконец спокойно работать, думать, мечтать, отдыхать. А вместо этого попал в еще худший ад — затхлый, безысходный, гнетущий. И прошлая жизнь казалась теперь чуть ли не праздником.

«Возмездие. Возмездие, — отчего-то застучало в мозгу. — Мне отмщение, и аз воздам». Неужели даже далекая, невидимая, исчезнувшая в неизвестном направлении, она не дает ему жить, дышать? Неужели он навечно опутан ее ведьминскими чарами?

И, словно расслышав его тайные мысли, из спальни заголосила Наталья:

— Это все она, она, проклятая! Она нам житья на дает. Проклинает нас со своей каторги, ведьма!

— Наташа, брось ерунду городить, — с досадой отозвался он.

— Не веришь? А я чувствую, чувствую!

Обернувшись на голос, он обнаружил, что супруга выбралась из постели и стоит теперь на пороге гостиной, вцепившись обеими руками в дверной косяк и покачиваясь.

— Она на нас порчу навела за то, что в тюрьму ее упрятали, — убежденно заговорила Тата. — Сидит там, как паучиха, сети свои плетет. А у нас, — она истерически всхлипнула, — одни беды да несчастья! И покоя нам не будет, пока она там.

— Ну, тогда можешь успокоиться, скоро нам полегчает, — устало усмехнулся Евгений.

Он тяжело опустился на диван, машинально потер пальцами набрякшие веки. Наталья с подозрением уставилась на мужа.

— Это почему это?

— Потому, что я сейчас у следователя был. Написал заявление, что претензий не имею, и ходатайство о пересмотре дела. Так что, думаю, ее освободят раньше, чем через пять лет.

— Ты… — задохнулась Тата. — Но… Зачем? Она же напала на тебя! Убить хотела…

— Брось! — отмахнулся Евгений. — Она же не маньяк, не серийный убийца, и ты прекрасно это знаешь. У нее нервы не выдержали. Если б я тогда в сознании был, я бы сразу отказался давать против нее показания. Ну, тогда не вышло, хоть теперь…

— Значит, ты простил ее? Простил?

Наталья приблизилась к нему, вцепилась в плечи, обдавая тошнотворным запахом перегара. Припухшее лицо ее побагровело, вскипели слезы.

— А может, ты все еще ее любишь? Ну конечно, любишь. Только и ждешь, когда она вернется. А от меня не знаешь, как отвязаться. Я всю жизнь тебе отдала, а ты…

Потеряв равновесие, она осела на ковер и завыла, раскачиваясь из стороны в сторону.

Как изменилась эта женщина! В ней, потерявшей опору в жизни, сломленной, разбитой, почти невозможно теперь узнать прежнюю собранную и сдержанную Тату. И оттого еще тяжелее смотреть на нее.

Но вскочить, закричать на нее, оттолкнуть в бешенстве Евгений не мог. Слишком ярко еще было в памяти воспоминание о жарком южном вечере, когда он, безобразно пьяный, расхлябанный, несчастный, утыкался лицом в теплое мягкое плечо этой женщины, она же терпеливо и ласково гладила его по волосам, успокаивая и утешая.

Теперь она рыдала у его ног, и глухое раздражение, гнев и брезгливость неожиданно уступили место пронзительной жалости. В горе и здравии, в болезни и в радости… Если он сбежит от нее, бросит сейчас, больную, раздавленную, он окончательно перестанет уважать самого себя.

Евгений опустился рядом с женой, обнял ее за плечи, терпеливо заговорил:

— Ну будет, Наташа, будет. Перестань! Конечно, я тебя люблю. А это… Понимаешь, ты в каком-то смысле права, нам не будет покоя, пока она там. Но дело не в порче, не в сглазе, как ты можешь верить в эту чепуху? Просто… просто мы сами себе не даем покоя. А теперь, когда я написал заявление, моя совесть чиста… Ну… почти…

— Правда? Ты правда меня любишь? — надрывно переспросила Тата.

Похоже, из всей его речи она уловила только эти слова.

— Ну конечно, — вздохнул он.

— Но я же… Я пью… И работу потеряла. И детей, — она судорожно икнула, все еще не переставая рыдать, — детей у меня никогда не будет.

— А мы тебя полечим, — ласково утешил Евгений. — К доктору сводим, а потом… Потом бросим тут все к чертовой бабушке и вырвемся куда-нибудь в отпуск. Ты отдохнешь, оправишься, и с работой все наладится. А дети… Ну, подумаешь, дети. Как будто без них нельзя прожить…

Наталья, все еще всхлипывая, вскинула голову, и Евгений впервые за этот муторный вечер уловил в ее припухших покрасневших глазах светлый проблеск.

— Ты действительно так думаешь? — спросила она. — Но… Ты же всегда говорил, что хочешь сына. Чтобы учить его играть в футбол, плавать, кататься на велосипеде. А теперь его у тебя никогда не будет. Из-за меня…

— Брось! — оборвал ее Меркулов. — Переживу! Мало ли, чего я всегда хотел. И чего у меня никогда больше в жизни не будет…

27

За кормой дрожали, вспыхивали и гасли размытые огни расстелившегося на берегу города. Далеко внизу тихо плескалась глянцево-черная, мерцающая в темноте вода. Майская ночь пахла теплым ветром, пряными степными травами и солью близкого моря. Через несколько часов «Михаил Лермонтов» должен повернуть обратно в Москву.

Мы стояли с Эдом рядом у перил, касаясь плечами, накрепко сплетя пальцы, смотрели, как медленно бледнеют и гаснут городские огни. Давно уже разошлись взволнованные то ли концертом, то ли разразившимся после него скандалом зрители. Визгливо рыдающей Наталье сделали укол успокоительного и отправили отсыпаться в каюту. Величественно удалилась Стефания, а за ней поплелся мрачный Меркулов, которого мучило чувство вины перед брошенной им издерганной бездетной женой. Да и сам хозяин всего этого плавучего театра, невозмутимый Анатолий Маркович Голубчик, отправился уже в свои покои. Стюарды сдвинули стулья и разобрали наскоро выстроенную сцену, подмели с палубы пожухшие цветы и тоже ушли отдыхать. Мы же все стояли рядом, не в силах оторваться друг от друга, ведя вечный бессмысленный разговор всех влюбленных: «А что ты больше всего любишь?» — «Тебя!» — «А я тебя еще больше!» — «Врешь! Больше уже некуда!»

— Теперь, после выступления, маму здесь уже ничего не держит, и она, наверно, не захочет ждать окончания круиза. Полетит в Москву самолетом. Ты как, не возражаешь?

— С какой стати мне возражать? Только меня-то это все не касается. У меня билет в обе стороны.

— Ален, ну я ведь сто раз уже тебе говорил, что без тебя никуда не поеду. Не собираюсь я возвращаться домой и ждать, пока мать сделает тебе приглашение. Мы с тобой вернемся в Москву, там распишемся, а в Италию полетим вместе, как муж и жена. Как тебе такой план?

— Отличный план, товарищ Жуков…

Как мне такой план? Мне, девчонке из провинциального городишки, выросшей во дворе, где мужички в растянутых майках, весело матерясь, стучат о грубо сколоченный стол костяшками домино, а испитые, заезженные готовкой и стиркой тетки устало погоняют чумазых детей? Мне, единственной дочери крикливой парикмахерши теть Веры и заводского рабочего дядь Игоря, каждую субботу расслаблявшегося после трудовых будней «беленькой», а в начале девяностых, после развала родного завода, устроившего себе с ее помощью праздник каждый день? Мне, с самого раннего детства только о том и мечтавшей, как бы выбраться из этого проклятого, провонявшего прокисшим пивом и семечками мирка в другую жизнь? Ради одной этой голубой мечты я зубрила ночами иностранные слова, давилась раскисшими макаронами, копя деньги на билет до Москвы, стирала после каждого экзамена единственную белую блузку в жестяном общежитском тазу. Корпела над учебниками, подрабатывала переводами, разносила по вечерам газеты и понимала, что до той самой, блестящей, белозубой, легкой и пьянящей, жизни мне по-прежнему как до луны пешком.