Книга Беспокойный отпрыск кардинала Гусмана - Луи де Берньер

Дрожа всем телом, кардинал Гусман взглянул сквозь слезы. Комната словно растворялась в пустоте, весь мир превратился в дым. Давясь этими парами, кардинал схватился за горло и, рукой нашаривая опору, закружил по кабинету в поисках выхода в реальный мир. Но под ногами лишь хрустел песок на спекшейся земле, и нечем было дышать. Споткнувшись обо что-то мягкое и податливое, кардинал плашмя рухнул. Медленно приподнялся, уставившись на окровавленные руки, и понял, что обнимал искромсанную клинком юную женщину. Какое милое лицо! Под коркой запекшейся крови угадывались пухлые губы, великолепные зубы и темные брови, изогнутые, как у восточной красавицы. Но женщина была при последнем издыхании – разрезанное горло пузырилось кровью. Женщина протягивала ему книгу; кардинал взял, и красавица вернулась в объятья смерти. Он взглянул на книгу и, не открывая, понял, что это служебник; тисненый крест на темном переплете, страницы обрамлены золотыми листьями. Повеял ветерок, дым рассеялся, и кардинал очутился в кольце объятых пламенем хижин; в отдалении слышались лихие крики тех, кто устроил тут резню, и коленопреклоненные жертвы молили о пощаде. Кардинал бросился бежать, но в неукротимой пытке кошмара наткнулся на невидимую стену.

Прижав ладонь ко лбу, он неловко попятился: на него шел Палач, его глаза посверкивали в прорезях черного капюшона. У кардинала пересохло в горле от вида этого колоссального негра, чей обнаженный торс являл собой переплетение железных мускулов и вздувшихся жил. Его преосвященство отступал, вновь нащупывая опору, защиту, а Палач медленно надвигался, стаскивая холстяной чехол с серебряного мачете.

– Плати, – сказал Палач, протягивая руку. – Так велит обычай.

Кардинал взглянул на розовую ладонь огромной черной руки с изящными пальцами искусного мастерового – гончара или плотника. Он увидел на запястье толстый золотой браслет, охвативший багровые вены, и перевел взгляд на глаза под капюшоном. Что в них? Что они ему внушают? Определенно, взгляд о чем-то говорит. Но черный капюшон бесстрастно выносил окончательный приговор, и пробиться к этим глазам не проще, чем к далеким звездам.

– Плати, – повторил Палач.

– У меня ничего нет, – проговорил кардинал ломающимся голосом, слова стеклянными осколками царапали горло.

– Тогда отдай ребенка, – сказал Палач; он высоко занес клинок и, готовясь ударить, расставил ноги.

Пятясь, его преосвященство нашел позади себя проигрыватель, и сквозь смертельный ужас прорвалась мысль – попробовать всегдашний способ изгнать бесов. Торопясь и рыдая в отчаянии, он трясущимися, потными руками поднял крышку проигрывателя, чтобы заполнить мир звуками Бетховена, но на диске, косясь и болбоча, кружился Непотребный Ишак. Склонив голову, он посмотрел на кардинала, радостно заверещал, вынул изо рта поблескивающий член, неуловимым движением мгновенно сложил его в аркан и петлей захлестнул шею его преосвященства.

Кардинал рванулся, но его потащило вперед. Ноги скользили, а его все тянуло – перебирая руками, бес словно вытягивал лодку к причалу. Кардинал ощущал, как мягкая сильная плоть, дергаясь и извиваясь, все туже стискивает шею, и вопль застрял в горле, а Гусмана неумолимо притягивало, пока он не оказался лицом к лицу с Непотребным Ишаком. Кардинала обдало мерзким дыханием, вонью серы и дегтя, он зажмурился и насколько мог отвернул голову. Не было сил бороться. Он окончательно побежден. Слезы отчаяния и одиночества струились по лицу.

– Бедненький-холесенький! – злорадно засюсюкал Ишак. – Поцелюем-поцелюем! – И отвратительное создание втолкнуло язык кардиналу в рот. Его преосвященство почувствовал, как цепкий орган извивается и мечется в глотке, далеко заныривает и похотливо вертится вокруг его языка, по щекам, а рот полон липкой слюны со вкусом дерьма и сарсапариллы.[68]Кардинала замутило еще сильнее, жгучая горечь поднялась из желудка, и Гусмана стошнило. Непотребный Ишак оттолкнул его и с жадной отрыжкой проглотил рвоту.

Кардинал упал в сильные, ждущие руки Палача. Рыдая от облегчения, он радостно ощутил на горле прикосновение длинного серебряного клинка.

В комнату вошел Кристобаль, волоча за собой игрушку – потрепанную собачку на колесиках, которая играла на ксилофоне. Мальчик бросил веревку, склонился над лежащим кардиналом и сказал ему в самое ухо:

– Ав!

Кардинал Гусман пошевелился, жалобно застонал и попытался встать. Нить клейкой слюны будто приковала его к полу, он все отирал ее рукавом сутаны.

– Ты заболел, – деловито сказал Кристобаль. – Маму позвать?

Кардинал взглянул на маленького сына: на простодушном личике Кристобаля нарисовалась тревога.

– Ты почему кричал? – прибавил он.

– Мне приснился страшный сон, Кристобаль, – ответил кардинал, садясь и вытирая глаза. – Такого ужаса я еще не видел.

– Но ты же не спал, ты ведь не в кровати. Ау меня самый страшный сон – будто мама оставила меня на базаре, и я потерялся.

– Бедняжка. – Его преосвященство погладил мальчика по тугим кудряшкам. – У меня был сон наяву, потому что я не совсем здоров.

– Ты поэтому тут все разбросал, папа? – Мальчик обвел рукой сломанную мебель, разбросанные пачки бумаг, валявшийся проигрыватель с откинутой крышкой.

– Обещай, что не скажешь маме. Мне попадет, если она увидит, какой тут беспорядок. Почему ты назвал меня папой?

Кристобаль улыбнулся, явно гордясь собственной смышленостью:

– Потому что мне можно звать тебя «отче», а это то же самое, что «папа», разве нет?

Кардинал ощутил во рту едкий привкус желчи и машинально открыл окно. Глубоко вдохнул, но тут же, тряся головой, отпрянул, окутанный ядовитым зловонием с реки.

– Мне мама сказала, две страны воевали из-за футбольного матча, – сообщил Кристобаль, выискивая из дневных событий то, что могло бы поддержать беседу и оттянуть момент, когда погонят в постель.

– Войны всегда начинаются из-за глупостей, – ответил отец. – Хочешь посидеть у меня на коленях?

– А от тебя пахнет тошнотой, – сморщив нос, пожаловался мальчик. – Я посижу у тебя, если дашь поиграть крестом. Он такой здоровский, блестящий и тяжеленький, лучше деревянного, а футбол – это не глупость.

– Глупость, – сказал кардинал, снимая с шеи распятие.

– Нет, не глупость, – убежденно возразил Кристобаль; он уселся на отцовские колени и пошарил пальцем в носу – нет ли там какой козявки, пропущенной в прошлые раскопки.

Его преосвященство посмотрел на Кристобаля, который с неодобрением изучал жалкую добычу на кончике пальца. Сердце кардинала затопила нежность.

Мальчик, подпрыгивая у отца на коленях, обхватил его за шею и мокро поцеловал в щеку.

– Я тебя люблю, – сказал он. – Но если твой животик еще вырастет, я не помещусь на коленях, да? Мама говорит, у тебя там внутри что-то растет. А когда я тебя Целую, ты колешься.