Книга Медная пуговица - Лев Овалов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы долго бились над расшифровкой этих цифр. Шифры в наше время стали очень сложны, и такой опытный работник разведки, каким являлся Блейк, должен был пользоваться самым изощренным шифром. Поэтому я не буду описывать наших попыток раскрыть тайну цифровых знаков Блейка, а только скажу, что, несмотря на все наши старания, мы так ничего и не добились.
Когда мы почти уже совсем отчаялись, на Железнова вдруг снизошло вдохновение, – он принялся пересматривать открытки не с той стороны, где пишется текст и где написаны были цифры, а с лицевой, где напечатаны были картинки, он взглядывал время от времени на адрес и всматривался в улицы, площади и здания, изображенные на открытках…
– Подожди-ка! – вдруг закричал он. – Эврика! Он схватил адрес, прочел: «Мадона, Стрелниеку, 14», – потом подал открытку мне.
– Что здесь изображено? – спросил он.
На открытке виднелась какая-то провинциальная улица, я посмотрел на обратную сторону и прочел надпись: «Мадона, Стрелниеку».
Не был только указан номер дома, в котором жил Озолс…
Вместо того чтобы записать местожительство Озолса, дом засняли на почтовой открытке…
Незабудка жила на Стрелковой улице в Мадоне!
Оставалось только разгадать тайну цифр, но к утру мы не успели это сделать.
– Еще одна–две ночи, и все станет ясно, – сказал Железнов. – Если только раньше Эдингер или его преемник не отрубят нам головы.
Потом мы решили поспать хотя бы несколько часов, потом Марта позвала нас завтракать, потом пришла Янковская, и день завертелся обычным колесом.
Железнов с утра ушел из дома и вернулся только в сумерках. Я услышал на кухне его голос и пошел за ним, но не успел раскрыть рта, как Железнов оттопырил на руке большой палец: это без слов говорило, что все в порядке и что согласие на уничтожение Эдингера дано.
Мы с Железновым заранее решили, что на место происшествия пойду я один: рисковать обоим не следовало.
Янковская появилась очень поздно, наступила уже ночь.
– Пойдем пешком, – сказала она. – Машина будет только мешать.
Мы не спеша дошли до дома, в котором жила госпожа Лебен. Везде было очень темно, редкие прохожие торопливо проходили мимо.
Несколько наискось, шагах в двухстах от интересовавшего нас дома, находился сквер.
Мы сели на скамейку, Янковская положила мне на плечо руку. Нас можно было принять за влюбленную парочку.
– Это хоть и не кресло в партере, – сказана Янковская, – но отсюда все будет видно. Вы своими глазами убедитесь в том, что Эдингер больше не опасен.
Над нашими головами мерцали звезды, шелестела листва деревьев, пахло душистым табаком, обстановка была очень поэтичная.
– Я пойду, – сказала Янковская. – Я не слишком люблю цирковые номера…
Она оставила меня в одиночестве.
Я сидел и всматривался в громаду немого многоэтажного дома.
Госпожа Лебен жила на пятом этаже, и мне было интересно, как сумеет забраться туда неподражаемый Гонзалес.
Все, что затем последовало, было настолько необычно, дерзко и, я бы сказал, театрально, что, появись описание такого происшествия в приключенческом романе, обязательно нашлись бы критики, которые обвинили бы автора в неправдоподобии…
Но тут уж ничего не поделаешь! Никакая фантазия не может угнаться за жизнью, а люди с ограниченным мышлением не верят ни в межпланетные путешествия, ни в необычные ситуации, в каких не так уж редко оказываются люди…
Хотя и странно хвалить убийц, надо отдать справедливость Янковской и Смиту – они оказались мастерами своей профессии. Именно театральность, необычность и дерзость обеспечили успех покушения на Эдингера.
В полночь, может быть, несколькими минутами позднее, появился, как это ему и положено, сам дьявол, потому что в той преисподней, какой являлось рижское гестапо, Эдингер, несомненно, был дьяволом.
Он подъехал в машине в сопровождении нескольких эсэсовцев и тотчас скрылся в подъезде, один из эсэсовцев исчез в воротах, другой остался на улице, остальные шумно о чем-то посовещались и укатили обратно.
Эсэсовец, оставшийся на улице, постоял перед домом и затем двинулся в сторону сквера. Напевая какую-то лирическую песенку, он медленно зашагал по дорожке и, хотя был, по-видимому, в очень благодушном настроении, скорее по привычке, чем в силу какой-то особой настороженности, внимательно посматривал по сторонам.
Разумеется, он заметил меня.
Он приблизился и пальцем ткнул мне прямо в грудь.
– Кто такой?
– А вы кто? – ответил я ему, набравшись нахальства, но тут же поспешил добавить: – Стерегу шефа!
Чем-чем, а таким ответом нельзя было его удивить: всяких сыщиков, ищеек и соглядатаев хватало в ту пору в Риге!
Эсэсовец ухмыльнулся и понимающе кивнул в сторону дома.
– Голубки воркуют, а ты скучай… – Он сочувственно похлопал меня по плечу. – Сиди-сиди, а я схожу, пропущу рюмочку шнапса…
Он принял меня за сотрудника тайной полиции.
Он даже козырнул мне, вышел из сквера и скрылся за углом.
Около часа ночи из-за угла появился какой-то человек в черном плаще, в каких обычно выходят на сцену оперные убийцы.
То был ожидаемый мною Кларенс Смит, он же Рамон Гонзалес.
В этом пастухе из Техаса была какая-то врожденная артистичность, и, если бы он тратил свои способности не на шпионаж и убийства, возможно, он остался бы в истории цирка как большой артист…
Но – увы! – он любил только деньги и госпожу Янковскую, впрочем, последнюю, как мне казалось, несколько меньше, чем деньги!
Смит прошелся вдоль дома, посмотрел на окна верхнего этажа и поднес к губам какой-то темный предмет (я сперва не разобрал, что это такое), минуту стоял молча и вдруг издал нежный протяжный звук…
Это была простая губная гармоника!
Смит проиграл лишь одну музыкальную фразу и смолк, опять посмотрел вверх и скрылся в тени…
И вдруг откуда-то из темноты полились звуки одновременно задорной и грустной песенки…
Странная это была мелодия, вероятно, какая-нибудь мексиканская или индейская песня, давным-давно слышанная Смитом где-нибудь в пустынных, неприветливых прериях, и ее исполнение говорило о незаурядном таланте исполнителя.
Нежная и жалобная мелодия лилась, как серебристый ручеек, разливалась вдоль улицы, поднималась вверх, таяла в ночном небе. Песенка звала, завораживала, призывала…
Должно быть, так вот завораживают звуками своих дудочек укротители змей. Вероятно, это сравнение пришло ко мне позже, в тот момент я не думал ни о каких укротителях – меня самого околдовали эти звуки.
