Книга Орлы и ангелы - Юли Цее

Но что вы тут делаете, спрашивает она.

Ну, я пошел, говорю я.

Мне удается добрести до Вильгельминенберга, то и дело опираясь на терпеливую спину Жака Ширака. В лесу, на верхнем краю пологого склона, есть пень, срез которого представляет собой лежанку площадью два квадратных метра. Кругом растет лаванда, стоит высокая сухая трава, тишину нарушают разве что насекомые, выполняя свои повседневные ритуалы. Тут часы проходят бесследно, тут чувствуешь себя во времени, как в ванне, наполненной водой, подогретой в точности до температуры твоего тела.

Когда я возвращаюсь, она еще на месте. Такую вероятность я рассматривал как пятидесятипроцентную. Готовит на плитке варево для пса, самозабвенно помешивая лапшу в кастрюле. Захожу ей за спину, и она, не оборачиваясь, передает мне листок бумаги, свернутый в трубочку, как будто из него собираются нюхнуть кокаин.

Письмо, говорит она. Тебе от Шницлера.

На листке номер телефона с припиской: «Настоящий разговор начинается только после того, как сказано последнее слово. Позвоните мне».

А он не сказал, спрашиваю, что тебе надо отказаться от дипломного сочинения?

Сказал, говорит.

А что ты ответила?

Чтобы он не мешал мне работать, не то я найду себе другого руководителя.

Обнимаю ее сзади, кладу голову ей на плечо.

Хорошая девочка, говорю, и повела себя правильно. А как, кстати, этого типа звать?

Милан Куциа, говорит она. Шницлер — это прозвище, потому что он постоянно его цитирует.

Славянское имя, говорю я.

Насколько мне известно, он из Белграда, говорит она. Однако с его любимой темой он не был бы там желанным гостем.

Организованная преступность, говорю я.

Вы с ним немножко поболтали, спрашивает она.

В своем роде, отвечаю, он личность харизматическая. Теперь я лучше понимаю, почему ты пьешь воду с его ног.

Пью, говорит. Но не так страстно, как ты с ног Руфуса.

Да, говорю, пожалуй, даже наоборот. А у тебя что, отца никогда не было или как?

Не отвечает. Убираю руки, хотя обнимать ее мне было скорее приятно.

На сегодня, говорит она, я одержала победу по очкам. Так он выразился. Фройляйн Мюллер, продолжайте, но вам чертовски понадобятся дополнительные усилия.

Отлично, говорю, насчет дополнительных усилий. Давай поедим?

Я не голодна, отвечает, мне так плохо.

22

РИС, ПРИПРАВЛЕННЫЙ КАНТОМ

Смотри-ка, завелся, слышу я ее слова, этого мне только и не хватало. Сон улетучивается, стрелки медленно сползают по шкале на нулевую позицию. Вибрация стихает, гул огромного станка, на котором меня вращали в качестве одного из множества валов, теряет мощность и высоту звука, мотор останавливается, слышен только равномерный свист, и, лежа, я понимаю, что свистит у меня в левом ухе. Открываю глаза, вижу комнатных мух, кружащих у лампы, хотя та и не включена. Мне приснился кошмар, и я тут же понимаю, что никогда не вспомню, что там, в этом страшном сне, происходило. У Бога своеобразное чувство юмора, проявляющееся, в частности, и в том, что он не дает человеку отдохнуть от собственного мозга даже во сне.

Мое тело не подчиняется приказам, которые я ему отдаю. Ноги не спускаются на пол, туловище не принимает вертикального положения. В конце концов я выпрастываю правую руку, пальцы на ней безжизненно свисают вниз, как пожухлая листва на ветке, и все же мне приходится пустить ее в дело, чтобы отодрать приклеившуюся к коже ветошь спального мешка из искусственного шелка.

Какое дерьмо, слышу я ее слова, надо же его куда-нибудь вставить.

Постепенно осознаю, чем именно она занимается: ищет, куда бы подключить моего мучителя со «взрывом в гетто». Перевернувшись на бок, упираюсь рукой в нечто твердое — неужели у меня эрекция? Нет, исключено. Нет времени размышлять, да и вообще это наверняка ошибка. Клара находит розетку и тянет от нее кабель. На другом конце кабеля пара больших черных наушников, выглядят они профессионально, как те, какими пользуются диджеи. Берет по одному наушнику в каждую руку и подносит к ушам.

Нет, кричу, подожди.

Послушно замирает с поднятыми руками. Поскольку встать я не в состоянии, жестом подзываю ее к себе. Подходит, медленно, но подходит, послушная, как собака, таща с собой моего мучителя, словно он свинцовый, опирается на балку, к которой привязан гамак, передает мне наушник. Стоит скорчившись. Должно быть, у нее болит живот.

Где ты его нашла, спрашиваю.

Под столом.

Дай сюда, я его тебе верну, только надо кое-что проверить.

Воздух сопротивляется малейшему моему движению, как будто я нахожусь в бочке, наполненной убойной свиной кровью. Подношу наушники к лицу, просовываю между ними нос. Клара ждет, опустив плечи и не сводя глаз со своей новой игрушки.

Если бы в черном нутре наушника нашлось его отрезанное ухо, эффект не оказался бы большим. Взрыв адреналина огнем обжигает брюшную полость, ударная волна докатывается до горла. Шерша редко мыл голову, и от его волос сильно пахло. Но здешний дух перешибает все. Выдыхаю, вдыхаю — и новая туча смрада полнит мне мозг. Я напал на след его грязноволосого бессмертия, обнаружил потаенный уголок, в котором оно обитает, — между мягкими оболочками пары наушников, как пресмыкающееся в своей чешуе.

И сразу же я вижу его перед собой, вижу совершенно отчетливо, как если бы он и впрямь вдруг вырос в дверном проеме — темная фигура, подсвеченная лишь со спины. Шерша всегда умел находить выгодное для себя освещение, не знаю уж, по наитию или по расчету. Чуть подавшись вперед, стоит он, большой, стройный, ленивый. Как у крупного зверя породы кошачьих, в его напускной вялости есть нечто тревожащее, за ней чувствуется напряженность, чувствуется готовность в ближайшее мгновение метнуться и убить, даже если знаешь этого зверя давно и он за все это время ни разу ни на кого не набросился. Его плечи чуть вздернуты, а голова едва заметно наклонена, как будто он вечно прислушивается к чему-то, что разворачивается у него под ногами. Я вижу, как он, заведя руки за голову, собирает волосы в пучок, который тут же рассыплется, как только он перестанет его придерживать.

В нашей интернатской комнате я и сам порой, когда Шерша сидел, развалившись, похожий на только что изготовленную и не захватанную руками тряпичную куклу, а его голова была запрокинута назад через спинку кресла, хватал его за волосы именно так и сгребал их в пучок толщиной в человеческую руку. Шерша и бровью не поводил, оставалось не понятно, заметил ли он, что я до него дотронулся. Иногда я стоял так довольно долго, вцепившись ему в волосы и наблюдая за тем, как дымок его сигареты выстраивает строгий перпендикуляр между его запрокинутой головой и потолком. И тогда на меня накатывала ярость, беспричинная иррациональная ярость. Я ненавидел его спокойствие, его безмятежную уверенность в том, что он способен получить все на свете, не пошевелив и пальцем. Ярость была такой сильной, что мне хотелось, перетянув ему шею, удавить Шершу его же собственными волосами. С ним было невозможно обитать в одном помещении, в одном пространстве, он все притягивал к себе — взгляды присутствующих, звуки музыки, названия стоящих на полке книг. Все вертелось вокруг него — вертелось, его самого не затрагивая, и даже моя ненависть скатывалась с него, как дождевые капли с непромокаемого плаща.