Книга Девочка на шаре - Марина Друбецкая

— Ну здравствуй, здравствуй, Дэзинька! Здравствуй, Чарлуня! Буня, а ты что такой хмурый? Вот вам новый товарищ, Робеспьер, можно попросту — Робби. Буня, ну ты совсем мизантропом заделался! Ревнуешь, что ли? Иди понюхай Робби. Робинька, это Буня, он тут главный. Слушайся его во всем.

Она все болтала, и болтала, и смеялась, а Ожогин глядел на нее сверху, не веря, что все это происходит на самом деле. Наконец прошептал:

— Ленни.

Она подняла голову. Неужели услышала его шепот в этом гвалте? Выражение ее лица переменилось. Она больше не улыбалась. Смотрела настороженно и выжидающе.

— А я не одна, — сказала она.

— Я вижу. — Он кивнул на рыжего спаниеля.

Она нахмурилась.

— Я не одна, — настойчиво повторила она, и он вдруг понял.

Он понял, и что-то жаркое, ослепительное, огненное накатилось на него, чуть не сбило с ног, накрыло с головой и подняло — ошеломленного и оглушенного — в воздух. Потом отступило, откатилось, и он обнаружил себя по-прежнему стоящим на террасе, вцепившись в перила. Голова кружилась. Во рту пересохло. Взмокшие руки дрожали. Вдруг он сорвался с места, бегом пересек террасу, пролетел лестницу, пронесся по двору и, огибая дом, неожиданно остановился. Испугался — сейчас завернет за угол, а ее нет. Исчезла. Он пошел осторожно, с колотящимся сердцем, все замедляя и замедляя шаг, почти крадучись. Выглянул из-за куста на дорожку. Она стояла, опустив руки, и ждала. Он бросился к ней и стал судорожно ощупывать ее лицо, голову, плечи, руки, как будто за те две минуты, что она оставалась без присмотра, что-то могло повредиться в ней.

— Сейчас… сейчас… сию секунду… — бормотал он, задыхаясь.

Она, смеясь, отводила его прыгающие руки, а сама уже обнимала, гладила лицо, волосы, шею.

— Что сейчас? Что сейчас? Да скажи ты толком!

— Сейчас венчаться! Сию секунду!

Они венчались назавтра, в маленькой церковке, недавно выстроенной Ожогиным в одном из укромных уголков «Нового Парадиза».

Коробки с «Фантомом…», которые Ленни привезла с собой, были поставлены в ротонде — ее бывшей монтажной, — да так и стояли под столом, ожидая, когда ими распорядятся. Несколько раз Ожогин предлагал Ленни устроить просмотр, но она отмахивалась:

— Потом, потом.

— Но покажи хоть мне!

— Тоже потом. Как-нибудь.

Ожогин не настаивал. Когда захочет — покажет, и они вместе решат, что делать с фильмой. Ленни же испытывала к собственному произведению странное чувство недоумения и отчуждения. Он, фильм, пугал ее. Сказать по правде, она не знала, как к нему относиться. Реакция киношников и друзей-художников на московском просмотре выбила ее из колеи. Если ничего не поняли люди, которые должны были все понять, то что говорить о публике? А может быть, это она ничего не понимает и на экране действительно — сумбур, хаос? Но месье Гайар с его восторгами… Ленни не знала, кого слушать и слушать ли вообще хоть кого-то, перестала доверять себе и, не в силах утихомирить ветры, бушующие в ней самой, решила, что ветры, запечатленные на пленку, пусть пока полежат в тишине. Сама же плескалась в своей любви. Понимание Ожогиным ее смутного состояния, его деликатная поддержка и молчание успокаивали ее.

Днем она ездила с ним на студию. Смотрела, как снимают другие. Невнятные пока идеи следующего фильма уже бродили у нее в голове, но она не торопилась, давая им свободу вызревания. Она вообще в это лето никуда не торопилась, что было так несвойственно для ее летучей натуры. Все время прислушивалась к себе и находила внутри себя нежный отклик на свои потаенные мысли. Иногда ей казалось, что она слышит два сплетающихся детских голоса, тогда она улыбалась, и улыбка долго колебалась на ее лице. Лето бабочкой порхало вокруг нее. Было безоблачно и тихо. Как-то на студии Ленни услышала разговор о Зарецкой, о том, что та спешно продала свой пай и, кажется, навсегда уехала за границу, и вечером вдруг спросила Ожогина:

— Ты любил Нину Петровну?

— Нет!!! — выкрикнул он.

Ленни сжала его руку: он не на шутку испугался, что она может засомневаться в его преданности. А если бы даже и любил… С недавних пор для нее существовало только «сейчас», прошлое не имело значения. В другой раз, когда она, смеясь, взахлеб рассказывала о том, что творится на съемочной площадке Кторова — «Ты не представляешь, он ездит на велосипеде с одним колесом! Он правда удивительный! Мне предлагал проехаться, но я, конечно, отказалась. А в другой раз, месяцев через пять, непременно», — то увидела, как напряглось лицо Ожогина.

— Что с тобой, Сашенька? — спросила она, оборвав себя.

— У тебя же был с ним роман. До меня? — сказал он странно-равнодушным голосом, глядя в сторону.

— Роман? С Кторовым? С чего ты взял? — удивилась она.

Он стремительно повернулся к ней, и на лице его возникло то беспомощное, трогательное и податливое выражение, какое бывает у очень близоруких людей, когда они снимают очки и которое она запомнила со времен их первой ялтинской встречи на приеме у Кторова.

— Так не было? Не было? Померещилось? — быстро говорил он, целуя ей руки. Хотел спросить о Эйсбаре. Но не стал.

С того момента, как он узнал, что — непривычно даже произнести слова — «она носит его ребенка!», его мучил один вопрос. А можно ли теперь к ней прикасаться? Когда она приехала, он с ног до головы изласкал ее поцелуями, сам себя не узнавая — с юности был чопорен во всем, что касается спальни, а теперь… Изласкал и — остановился. «Милая, надо справиться у докторов. Подожди. Как бы мы тебя не поранили. Как бы не было ошибки», — шептал он. И снова целовал, целовал тонкую кожу, пахнущую цитрусовыми духами, и не удивлялся, что, повинуясь ее рукам, целует совсем уж запрещенную влажную выемку, а бледное, все еще мальчиковое тело его Ленни выгибается перед ним доверчивой струной. И ее такой сладостный тихий стон звучит в утренней мгле. И так крепко и благодарно она прижимается к нему потом.

Однако секретарю Пете было поручено скорейшим образом выписать медицинские журналы из-за границы. Но когда они дойдут до Ялты? Смешно! Наедине с самим собой Ожогин по-детски бычил лоб, гневаясь на собственное нетерпение. Но что же делать, если он чувствует себя как мальчишка, как гимназист на выданье. Ведь она такая хрупкая! Довериться местным врачам он боялся — да знатоки ли они? И вдруг — удача. Петя, смущаясь, доложил, что несколько дней назад в Ялту приехал на вакации санкт-петербургский светила — Владимир Бертольдович Дик. Петя слышал разговор своей матери с подругой. «Так и шептали, Александр Федорович: на Дика молятся в двух столицах», — пряча глаза, сообщил Петя.

Была устроена встреча. Стесняясь, сморкаясь, пряча лицо в шелковый платок, Ожогин задал свои вопросы и — получил положительные ответы. «Супруга ваша существо юное, наверное, спортсмэнского поведения, но главное, чтобы она сама выбирала, как говорят у вас в синематографе, мизансцены», — сказал ему профессор Дик.