Книга Флоренс и Джайлс - Джон Хардинг

Тео между тем заходился в кашле, он уже не мог вздохнуть.

— Тео, впрысни же лекарство, скорее! — крикнула я.

— Не могу… — Он втянул в себя воздух с ужасным хрипом и свистом. — Я его оста… оста… вил… там… в баш… не…

Я подставила ему плечо и, обхватив за пояс, повела к дому. Мы вошли через задний ход и почти добрались до подножия башни. Тихонько, бережно я опустила его на пол и помогла прислониться к стене:

— Подожди здесь, Тео, я сбегаю за твоим лекарством.

Я взобралась на перила, налегла на них грудью, чтобы перевалиться на ту сторону, и приостановилась, чтобы взглянуть, как там Тео. Бледный, обмякший, он сидел у стены, не кашляя больше, но тяжело дыша, как после долгого бега. Он напомнил мне рыбку, которую, выловив, бросают на траву, и она хватает воздух ртом. Я отвернулась и побежала по лестнице вверх. В башнекомнате я первым делом схватила пульверизатор, а по пути взглянула на Джайлса, он по-прежнему дышал ровно и глубоко. Я уж собралась спускаться вниз, как вдруг почувствовала укол беспокойства, хотя не сразу поняла, что меня встревожило.

Вот что это было: я не могла понять, почему Тео встретил меня так странно, когда я вернулась в башню. Откуда этот страх в глазах и какая-то обреченная покорность, с которой он пошел за мной и помогал закрывать колодец? Что это может означать?

Повинуясь внезапному порыву, я пересекла комнату и выглянула в заднее окно. Отсюда был виден колодец, виден превосходно и отчетливо. Я поняла, что совсем недавно Тео тоже стоял здесь. И поняла, что он все видел. Я знала Тео. Возникни у него хоть малейшие сомнения относительно мотива моих действий, он бы начал возмущаться или увещевать меня. Он отказался бы мне помогать. Было совершенно ясно, почему он этого не сделал. Из-за страха, который я увидела в его глазах. Он решил покориться и делать все, что я велю, потому что это самый простой и безопасный способ обращения с сумасшедшими. Тео счел увиденное проявлением моего безумия. А это означало только одно: едва выбравшись из Блайт-хауса, он сразу же меня выдаст.

Я пролезла в люк и спустилась по лестнице. С верхней ступени последнего пролета я посмотрела вниз на Тео, прозрачно-бледного, как свеча. Жизнь уходила из него с каждым вздохом.

— Флоренс, скорее, — прохрипел он, — прошу, скорее!

Я не двинулась с места.

Он продолжал умолять:

— Прошу, Флоренс! Что ты стоишь там, иди же сюда.

Я стояла, не шелохнувшись, и смотрела на него, охваченная леденящим ужасом. Видя, что я замерла, точно статуя, Тео попытался сам встать мне навстречу, но упал ничком, лицом на пол. Я бросилась к нему, решив, что все кончено, но его тело изогнулось, и вдруг он рывком поднялся. Тео стоял, опираясь на локти и колени, как собака, бессильно свесив голову между рук.

— Флоренс… — Голос его царапал воздух, как ржавая железка, и мне казалось, будто это мне режут душу тупым ножом. — Флоренс…

Оттолкнувшись обеими руками, Тео кое-как выпрямился. Он сумел поставить левую ногу и теперь стоял, опустившись на одно колено, словно воздыхатель, который объясняется в любви, только сказал он совсем другое:

— Флоренс, не делай этого! Я ничего не видел! Я никому не скажу ни слова.

Чтобы выговорить это, потребовалось неимоверное усилие, и Тео так страшно закашлялся, что у меня у самой внутри все заболело. Все же, уж не знаю, откуда брались у него силы, он поднялся на ноги.

Шатаясь, Тео побрел к лестнице. Я отступила и прижалась к стене, в ужасе глядя, как он приближается. Вот он добрался до лестницы и рухнул к ее подножию, но в последнем усилии схватился обеими руками за перила, а потом, после передышки, подтянулся и снова выпрямился.

— Флоренс… — Голос Тео зубьями пилы прошелся прямо мне по сердцу.

Я не отвечала, он поднял ногу и поставил ее в проем между столбиками перил. Он подтянулся на руках из последних сил и поставил на перила вторую ногу. Обвиснув всем телом на перилах, он протянул ко мне костлявую руку:

— Флоренс, умоляю, отдай мне его!

Я впечаталась в стену и убрала за спину руку с флаконом. В немом ужасе следила я, как Тео поднимает дрожащую ногу, будто пьяный, пытающийся оседлать коня, как после двух или трех неудачных попыток он все же закинул ее через поручень. Вот, оттолкнувшись другой ногой, он лег животом на перила. Так он лежал, свесив руки и ноги по обе стороны перил, и пытался отдышаться. Он хотел что-то сказать, но слова булькали и умирали на губах. Он сделал последний судорожный вдох… И больше ничего не было, только тишина. Бедный Тео, бедный мой мальчик-цапля, с каким изяществом летал он по льду замерзшего озера. Бедный, бедный Тео, он никогда больше не встанет на коньки.

30

Главной трудностью было спуститься вниз, не потревожив Тео. Его внезапная смерть у меня на глазах совсем не входила в мои планы, но теперь, когда все уже было конечно, я поняла, что так и должно было случиться. Честный, открытый, этот мальчик нипочем не сумел бы сохранить мою тайну. Нагнувшись над Тео, я приложила ухо к его боку. Ни единого звука не вырывалось из этих несчастных, истерзанных легких. После стольких мучений они наконец получили благословенную возможность отдохнуть. Я немного приподняла голову своего несчастного друга и прижалась губами к его губам, подарив ему настоящий поцелуй, которого он так отчаянно добивался, но так и не получил при жизни. Все было проделано очень быстро: я не могла больше терять время. Я сунула флакон с резиновой грушей в карман его курточки и поднялась на несколько ступеней. Там я перелезла через перила. Спуститься по ним, как обычно, донизу я не могла, из-за лежащего на пути Тео. Я не хотела сбрасывать его вниз, потому что в голове уже созревал план, для которого необходимо было, что бы он лежал здесь. Я повисла над полом, на высоте не меньше десяти футов, и мне ничего не оставалось, как только спрыгнуть вниз. Глубоко вдохнув, я крепко зажмурилась и прыгнула. Приземление оказалось жестким, а правая лодыжка, та, которую я недавно повредила, болела так, что я испугалась, не сломала ли ее. Я страшно боялась опереться на эту ногу — случись что, я окажусь в ловушке и не смогу объяснить, что здесь произошло. Собравшись с духом, я медленно, осторожно перенесла вес на правую ногу и с облегчением почувствовала, что, несмотря на боль, могу ходить.

К этому времени уже стемнело, зато небо, на мое счастье, очистилось, только несколько облачков осталось, и полная луна освещала все вокруг. Доковыляв до сарая, я отыскала тачку Джона. Через задний ход я вкатила ее прямо в дом, а там по коридору к подножию башни и к лестнице, прямиком под Тео. Подобравшись с наружной стороны перил, я потянула его вниз, и он свалился прямо в тачку, мягко и тяжело, как мешок картошки. Спустилась и я, взялась за ручки тачки и взмолилась про себя, чтобы только мне удалось с ней справиться. Я ведь не знала, под силу ли мне будет сдвинуть ее с места с Тео.

Еще один глубокий вдох, я налегла на ручки и удивилась: казалось, веса в нем не больше, чем в воробышке. Толкая тачку по коридору и из дома через заднюю дверь, я все дивилась, каким же тщедушным и хрупким сделала Тео его болезнь. Да, он был высоким мальчиком, но не крепышом, и сейчас это оказалось мне на руку. Я втолкнула тележку в сарай и по наклонной плоскости вкатила ее на платформу, с которой, я знала, Джон выгружал сено, корм для кур и прочие тяжести. Толкать тележку вверх оказалось трудно, даже с таким легким грузом, каким был Тео, но я нагнула голову и с разбегу одолела подъем буквально в несколько мгновений. Оставив наверху тачку вместе с ее содержимым, я побежала в конюшню, расположенную рядом. Там в стойле терпеливо дожидался Дрозд, впряженный в двуколку. Взяв мерина под уздцы, я погладила его и, ласково нашептывая, отвела к сараю и поставила так, чтобы двуколка оказалась под погрузочной платформой. Продолжая нежно приговаривать, чтобы успокоить Дрозда, я забралась в двуколку и подтянула ее под край платформы. Потом соскочила, опять влезла на платформу, развернула тачку и, пихнув изо всех сил, наклонила, так что Тео соскользнул в двуколку.