Книга Журнал "Млечный Путь, XXI век", 4 (41), 2022 - Леонид Александрович Ашкинази

здесь. Он отодвинул ту самую грань?! 'Та сила' недооценила его. Человек оказался неравен самому себе.

Очень Большое Издательство велело переделать рукопись. Суть всех поправок сводилась к тому, что новый роман должен быть тем же самым романом. И что? Согласиться ради успеха и денег сделать проще и площе свой текст? Но ему нужно теперь не это. Он хочет подлинности, а не славы, бессмертия, а не рекордных тиражей. Он боролся с Очень Большим Издательством, доказывал, Издательство не уступало, и был намек уже: не хочешь, найдем другого. Вдруг Глеб понял - а никакой дилеммы, никакого мучительного выбора для него и нет. Он же просто может наябедничать Евгеньичу.

Очень Большое Издательство заткнулось. Глеб пишет как никогда раньше, он знает это, упоен. Но что именно просит теперь? Новую свою глубину - так, наверное, можно было б назвать. То есть таким своим требованием он опять выходит за ему отведенные рамки, проверяет, берет на излом сам эксперимент? Вновь рискует нарваться на то самое 'последнее желание'. Но грань для того и существует, чтобы ее переступать. Отказаться от полагающегося ему по Договору абсолюта за ради глубины?!

Дух захватывает! Зарвался? Зачем же он зарвался?! Но понимая, что обратной дороги нет, он начинает восхищаться своей свободой духа. Он сделал, пусть так вот, задним числом, ее реальной. Такая вот победа. И 'та сила' отнять ее уже не сможет. Он не сводится к Договору. Он, Глеб Рудаков, не калька с этого Договора. У Глеба об этом было еще сколько-то слов.

Не изменилось ничего вообще. Не было, не появилось той новой, искомой, вожделенной 'глубины'. Его претензии проигнорированы просто. А он-то возомнил. Ему вдруг стало плохо - добился своего, допрыгался, огреб 'последнее желание', расшибся об ту самую грань вдребезги. Глеб не понимал, что сейчас разорвется, лопнет: сердце или голова. Лихорадочно начинает придумывать желания. Нет, все сбывается... как и положено, как и всегда. Ну, слава богу, обошлось. Надо пожелать себе яхту.

Получилось, что его, Глеба, просто ткнули носом в полагающееся ему всесилие, в абсолютную власть над собственной судьбой, в причитающийся ему абсолют. 'Вот твой шесток. Сиди, не рыпайся'. Он понял. Осознал. Спасибо, что не выбросили из 'системы', не заблокировали, не аннулировали Договор.

В окне увидел физиономию Евгеньича (Глеб теперь живет в пентхаусе высотного дома). Или это у него уже глюки?! Кричит в окно, не разбирая, есть ли там Евгеньич:

- Я больше ни-ког-да!

Его роман вдруг оказался штампованным и даже подражательным. А из воспетого критиками 'космического масштаба' космическими были только лишь претензии. Не различать Добра и Зла в горделивом сознании, что он, автор, выше, он демиург и лепит из человеческой, метафизической ли глины, играет, прикалывается или же строит храмы! Он написал другой 'тот же самый роман'. Пусть и лучший по стилю, и уже безупречный по структуре. Стыдно как! Никогда не думал, что таким обжигающим, таким непосильным бывает стыд. Стоп! Значит, это все?! Карета стала тыквой. Но разве расторжение Договора означает, что все заберут обратно?!

Глеб звонит в фирму, продавшую ему кондиционер. (Агрегат, установленный Евгеньичем, он взял с собой на новую квартиру.)

7.

Евгеньич, как и в прошлый раз, в фирменной спецовке. И тот же самый чемоданчик с инструментами у него.

- Что случилось? Сейчас посмотрим. Кстати, вы не забываете раз в три месяца чистить фильтры?

- Я понимаю, за что наказан, - начинает Глеб, - но...

- Наказан?! - неподдельное удивление его собеседника. - Все, что ты просил, было выполнено. Просто яхта сейчас чуть задержалась в Гибралтаре, но не волнуйся...

- Я не об этом, - срывается на жалобный крик Глеб.

- А тогда о чем? - изображает непонимание Евгеньич. - Ты просил, я цитирую, 'успеха адекватного твоей книге' - ты его получил. Потребовал гениальности, это уже чересчур, конечно, но пожалуйста. Ты полгода жил в сознании собственной гениальности, со всеми причитающимися тебе муками и восторгами творчества. Ты был счастлив. Но тебе же все мало. Захотелось 'последней глубины'.

- Но мне не дали, - перебивает Глеб. - Потому, что это уже покушение на эксперимент и на твои права, на твою власть надо мной, ведь так?!

- Как не дали? Ничего не понимаю. Твоей новой глубины уже хватило, чтобы узнать правду о своем романе и о собственной гениальности. Чего тебе еще? - ворчит нарочито по-стариковски. - Наказание. Кара. Вот в античном мифе за такие проказы действительно была кара. Вот это я понимаю.

- Соблазнить меня свободой от собственной жизни и судьбы, но сделать рабом самого себя!

- М... м, быр! - Евгеньич морщится от слога и стиля.

- Заложником всего мелкого во мне, да? - не слушает, продолжает Глеб. - Но я никак не ожидал, что буду обманут и раздавлен тем во мне, что выше и глубже меня, - пытается сделать паузу, но у него не получается. - Почему все мое, что выше и глубже меня, оказалось таким злонамеренным и извращенным?

- Помнишь, Глеб, когда мы с тобой сговаривались, - Глеба передернуло от слова, - ты совершенно гениально угадал, что в нашей сделке кое-что будет зависеть от тебя и только от тебя, - разводит руками. - Ну, так и вот.

Глеб закричал, ударил стулом об пол, заплакал.

Они сидят на полу в гостиной: Глеб, вытянув ноги и откинувшись спиной на стену, Евгеньич, обхватив свои колени, подбородком упирается в колени. На панорамные окна комнаты лег свет заката.

- Я так понимаю, Договор остается в силе, - наконец, говорит Глеб. - Очень жаль.

- И у тебя впереди целая жизнь, - отзывается Евгеньич.

- Так бездарно победить эту самую жизнь, - кивает своим мыслям Глеб. - И при этом не заслужить ни того, что пытался когда-то назвать 'высоким адом', ни...

- Ловлю себя на том, что хочется сказать что-нибудь утешительное, духоподъемное. Но, знаешь, Глеб, как ни смешно, конечно, но мне не нравится врать.

8.

Глеб теперь хочет немного. Усмехается: в полном соответствии с нынешним своим 'масштабом'. Он продал яхту и деньги отдал на благотворительность. Он ни с кем не общался. Не подпускал к себе ни журналистов, ни литагентов, ни критиков. Очень Большое Издательство выстроило такой пиар: великий писатель ушел в себя, чтобы переосмыслить жизнь и создать такое! Сколько могло этот пиар удерживало, что-то даже на нем заработало, но в конце концов сдалось.

Пусть у его родителей пройдут всегдашние