Книга Дон Хуан - Гонсало Торренте Бальестер

насмехаются они над набожными людьми!

Тут появился слуга, дон Гонсало оборотился к нему, и вопрос его походил на пушечный залп:

– Ну что тебе?

– Сеньора дуэнья просит вас на минутку подняться в верхние покои. Говорит, дело минутное.

– Ладно! – прорычал он, а когда слуга скрылся, бросил: – Подожди немного. Пойду погляжу, что ей надо, а заодно и оденусь.

Он удалился огромными шагами. Я смотрел ему вслед и думал: «Ты приговорен к смерти». Прошло немного времени. Я поднялся и снова стал любоваться цветами. Но вдруг услыхал, как за моей спиной приоткрылось окно и кто-то позвал меня.

Я приблизился. И с трудом разглядел женскую фигуру, укрывшуюся за решетчатой ставней.

– Эй, Дон Хуан, послушайте!

Я отвесил незнакомке поклон.

– Не тратьте время на церемонии. Нынче ночью, в десять к вам явится дуэнья. Следуйте за ней и не задавайте вопросов.

Окно мягко захлопнулось. Не знаю, заметила ли она мою улыбку.

6. Я сопроводил Командора до церкви, где члены ордена Калатравы собрались, чтобы, как и подобает в Святую пятницу, исполнить традиционный ритуал. Командор нарядился в шелковое платье, а поверх накинул легкий плащ с вышитым большим белым крестом. Он шел широкими шагами, точно улица принадлежала ему одному, говорил громко, сбиваясь на крик, а тем из встречных, кто с ним здоровался, отвешивал, сняв шляпу, поклон до земли, ежели то были дамы, или отвечал простым и даже небрежным, хоть и звучным, как удар грома: «Мое почтение!», когда то были знатные господа. Прощаясь, мы условились, что в один из вечеров он возьмет меня с собою и что я дам ему знать, как только надумаю принять приглашение.

– Но потихоньку, понятно? Чтоб не прознали слуги или приятели. Такие вещи делаются украдкой. Главное, сынок, репутация, ведь люди глупы, а безупречная репутация – это в первую голову почитание обычаев, соблюдение приличий. Станешь вести себя, как подобает мужчине, – тебя обольют помоями. Но кто, как баба, всякий день ходит к мессе, да молится, да соблюдает пост, а остаток времени проводит в раздумьях и покаянии, того превозносят до небес. Вот и надо быть похитрее, надо ловчить и жить напоказ. Посветлу – в церковь, затемно – поразвлечься. Теперь вот я сойдусь с самыми благочестивыми мужами Севильи. Так знай: двум-трем из них я успею подмигнуть, а они мне – в ответ.

– Но, Командор, разве в том, что вы мне предлагаете, нет греха?

– Ба! – прогромыхал он. – Для грехов-то имеется у нас в душе отличнейшая кладовая, каждый год в Святой четверг мы ее очищаем от хлама, да только потом она заново наполняется.

– А если нагрянет смерть?

– Священник все уладит, а не окажись поблизости священника, молвим «Господи!» – и полный порядок.

Я видел, как он входит в церковь – напыщенный, чванливый. Двери были открыты настежь. Командор, сняв шляпу, поклонился, затем опустился на колени. Когда же он двинулся дальше, служки готовы были сами пасть пред ним ниц.

Я немного побродил по Севилье и ближе к полудню отправился домой. Я велел позвать Мариану. Она явилась веселая, но глядела по сторонам, да и на меня тоже с легким испугом.

Я спросил:

– Ты умеешь танцевать?

– А как же!

– Почему же «а как же»?

– Да ведь в нашем ремесле без этого нельзя…

– Не смей впредь поминать свое ремесло, забудь о нем: такова моя воля – ты больше не шлюха. Что тебе нужно для танца?

– Музыка и кастаньеты.

Лепорелло отправился на поиски музыкантов и кастаньет. Стол был накрыт, на нем явились мясные закуски и сладости. Я отказался от мяса – из уважения к посту – и попросил принести овощей. Я наслаждался едой, пил вино и смотрел, как танцует Мариана. Она делала это на старинный манер, все искусство ее сосредоточилось в движениях головы, рук и ног, а само тело оставалось почти недвижным. Кастаньеты звучали глухо, она безоглядно отдавалась ритму гитары. Танец ее был сама сдержанность – медленный, безупречно целомудренный и длился довольно времени, чтобы я успел покончить с овощами и фруктами. Когда дело дошло до сладостей, гитарист словно переродился, тело Марианы оживилось, и она запела – голосом чуть резким и хрипловатым, но красивым:

Арена Севильи, оле,

Да Золотая башня,

Где севильянки, оле,

Свои хороводы водят.

Мне больше нравился первый танец, подумал я, там движения были благороднее, хоть и беднее. Теперь же вихрем завивались юбки, мелькали голые ноги, и зрелище это заставило меня обратиться мыслями к женскому телу, которое теперь, казалось, готово было сыграть совсем не ту роль, что минувшей ночью.

– Девчонка похожа на спелую вишенку, – шепнул Лепорелло, не сдержавшись.

Я велел ему умолкнуть. Мариана стучала каблучками, летала туда-сюда, кружилась и непрестанно поглядывала на меня. Кастаньеты звучали призывно, и сигнал их повторялся с каждым разом все настойчивей. Как-то незаметно, против моего желания, кровь моя заиграла; я больше не думал о женском теле и сокрытой в нем тайне, моя правая нога начала слегка пританцовывать. Мариана, словно пламя, горела все ярче, и жаром обдавало всех, кто находился рядом: ее бешеные юбки заполнили собой всю залу. Лица присутствующих переменились, ноги сами пришли в движение, потом и кисти рук, руки, тела – будто у всех у нас, здесь собравшихся, была одна душа, одна воля. Тут и слуга, не стерпев, пустился в пляс. Щелкнул пальцами и встал лицом к лицу с Марианой. Гитарист играл неистово, он обнимал инструмент, как обнимают женщину, и казалось, вот-вот примется осыпать гитару поцелуями. Скоро в комнате остался только ликующий и привязчивый ритм, ритм и пламя, жаркий огонь, кастаньеты и перебор гитарных струн… И души наши кинулись в этот огонь… Пока не лопнула с жалобным стоном первая струна. Волшебство тотчас рассеялось, и все будто окаменели.

– Словно ангел пролетел, – заметил я.

И в этот миг явился слуга с известием, что меня желает видеть дон Мигель Маньяра.

Гитарист скривился:

– Вот уж кто завсегда праздник испортит!

Я пошел туда, где ожидал меня гость. Посреди залы, в профиль к свету, скудно пробивавшемуся сквозь жалюзи, стоял некий господин. Увидав меня, он подался вперед и простер ко мне руки – будто олицетворяя собой напоминание о смерти.

Я поклонился ему и указал на кресло:

– Добрый день, сеньор.

Он воздел руки к небесам:

– Сын мой!

Голос его срывался, жест был театральным, и вообще он переигрывал.

– Что-то стряслось?

– Сын мой! Тело батюшки твоего еще трепещет, по крайней мере, пожирающие его черви доподлинно трепещут, а ты встречаешь