Книга Лейтенант - Кейт Гренвилл

произнес его. Это прозвучало как дешевый трюк, попытка заставить губернатора замолчать, хотя на самом деле он считал веру в Господа лишь способом узнать, что творится в твоей собственной душе.

– Право слово, сэр, – произнес губернатор, – вы в высшей степени самоуверенны для младшего офицера и в высшей степени дерзко бросаетесь именем Всевышнего!

Вышло нескладно – «в высшей степени» и «Всевышнего», эти слова эхом звенели в ушах, и все трое на секунду замешкались.

– Прошу вас, лейтенант Рук, явиться в полдень в мою резиденцию.

С этими словами, он направился прочь. Уайат, широкими шагами последовал за ним – он оглянулся на Рука, но тот уже смотрел в будущее.

Сейчас он пойдет в свою хижину на мысе. Растопит очаг, вскипятит воды, заварит чай. Сядет снаружи, прислонившись спиной к дощатой стене, уже согретой утренним солнцем.

У него в запасе есть от пары недель до нескольких месяцев – смотря как скоро прибудут корабли из Англии. Он продолжит, как и прежде, замерять уровень осадков и температуру воздуха. Может, даже обнаружит пару новых звезд и добавит еще несколько новых слов в свои записные книжки.

Но рано или поздно великая машина Его Величества его перемелет. Его отошлют на родину. Там он предстанет перед судом и выслушает приговор. Его заберут отсюда и так или иначе подвергнут гибели, обрекая на нее либо его тело, либо его будущее.

Когда он добрался до поселения, уже настало утро, звезды скрылись, и над его головой простирался прозрачно-голубой небосвод. Но они никуда не делись и по-прежнему висели на том же отведенном им месте. И Рук знал, что Земля так и будет крутиться, закат так и будет вечно сменяться рассветом, а звезды продолжат сиять – видит их кто-нибудь или нет.

Часть пятая. Антигуа, 1836 год

Прошло почти пятьдесят лет, а Земля по-прежнему вращалась, звезды все так же горели, и Дэниел Рук, как и прежде, смотрел на небо и любовался ими.

Он убедился, что невооруженным глазом иногда можно увидеть то, чего не разглядишь в телескоп. Хитроумные приборы астрономов привносят в кладезь всемирных знаний сведения о новых звездах, но лишь душа способна восхищаться красотой тех, что уже открыты.

Вешать его не стали, за что он на коленях благодарил Господа. Но когда ему разрешили остаться на военной службе при условии, что он принесет извинения Джеймсу Гилберту и согласится на понижение до энсина[29], он отказался. Он уже успел понять, почему избежал гибели – уж точно не для того, чтобы служить в войсках Его Величества. Едва покинув зал суда, он посвятил себя иной цели.

Эта цель привела его туда, куда он никогда не думал вернуться: на остров Антигуа. Все сошлось поразительным образом. Именно здесь на его глазах молодого лейтенанта морской пехоты когда-то повесили за неповиновение. Сам он тоже нарушил приказ, но его пощадили, и ему казалось правильным, что именно на острове Антигуа его жизни найдется-таки применение.

Теперь жизнь его угасала, точно звезда на рассвете. Он лежал в темноте без сна. Близился восход, но пока в окне виднелся лишь серый прямоугольник неба. В тропиках светало чересчур быстро, и ему, инвалиду, хотелось заслониться от ослепительного света карибского солнца. Теперь он только и делал, что ждал, когда стемнеет, прямо как в те дни, когда был астрономом. И полагал, что скоро темнота наступит навсегда.

Он лежал неподвижно, едва дыша. Наслаждался кратким мигом блаженства, когда он сознавал лишь собственное существование. Смаковал его. Потом боль вернулась – голова гудела, за глазными яблоками кололо, ныли плечи, спина, ноги. Он пытался усилием воли заставить время течь быстрее, желая либо поскорее умереть, либо выздороветь.

За окном на ветвях гуавы щебетали попугаи. Еще один день в этой кровати, в скуке и духоте.

Оторванная занавеска так и болталась на окне, обнажив кусок подкладки, с тех самых пор, как он заболел. Эти сломанные кольца, этот повисший язычок ткани были знакомы ему до тошноты. День за днем, лежа на кровати, он представлял себе, как зашивает эту занавеску, прикрепляет обратно кольца, возвращает ей красивый и опрятный вид. Но только мысленно. Уже не одну неделю ему хватало сил лишь на что, чтобы приподняться с постели, добрести до комода и снова забраться под одеяло.

А вон и другие старые знакомые: пятна плесени на потолке и трещины в плитке на полу, напоминающие очертания Франции. Его неугомонный ум то и дело рисовал ведро с мыльной водой и щетку для мытья полов. В трещины набилась грязь, а терракотовая плитка потускнела. Он с любопытством – по крайней мере, первую сотню раз – отмечал, что грязь выявила небольшую, незаметную без того неровность. Пыль преспокойно скапливалась там, где уголок одной плитки лежал чуть ниже соседней. Ну а там, где краешек плитки был чуть приподнят, подошвы дочиста ее отполировали. Этот способ подойдет, если нужно получить идеально ровную поверхность – скажем, для какого-нибудь эксперимента с движением металлических шаров. Надо запомнить, что можно использовать грязь, на случай если когда-нибудь ему понадобится такая безупречная плоскость.

Пожалуй, это добрый знак, что он все еще способен так стройно и логично размышлять.

Служанка, Генриетта, к нему добра. Вот только теперь, когда приходится за ним ухаживать, дел у нее по горло. Еще до того, как он заболел, она оставалась только из чувства долга. Уже больше года ему нечем ей платить.

– Вы столько для нас сделали, – повторяла она, стоило ему начать извиняться. – И для меня, и для всех нас.

Это она о рабах, конечно. Им он посвятил свою жизнь.

А впрочем, это чересчур патетично. Ему еще не исполнилось тридцати, когда он решил посвятить им свою жизнь. А теперь ему семьдесят четыре, и он лежит здесь, в этой духоте. Выходит, две трети жизни или около того.

Двадцать две тридцать седьмых, если быть точным. Он задумался, насколько серьезно он должен заболеть, чтобы его покинули числа, это вечное стремление к точности.

Итак, положим, две трети жизни, которая начиналась столь многообещающе. Тогда он сделал выбор, и этот выбор привел его сюда: в дом на холме над Английской гаванью.

Все те, кто вздыхал об упущенных им возможностях, давно уже ушли в прошлое, а те, кого он любил – жена, сын и дочь – либо умерли, либо были далеко. Учитывая, какую долгую жизнь он прожил, иначе, пожалуй, и быть не могло. Теперь их только двое: он да Генриетта.

С кухни доносилось бряцание посуды и мяуканье кошки, выпрашивавшей завтрак.

Скоро Генриетта принесет ему кусок манго с