Книга Опавшие листья - Василий Васильевич Розанов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И были правы патриархи (гордость церкви перед Византийским Двором), но и Васька Буслаевич тоже прав, потому что он – народ (стадо, тельцы).
Может ли девять жен умереть у мужа без его вины? Во-первых, у «жены-самарянки» умерли же, или куда-то от нее отошли, семь мужей, что уже не далеко от девяти. А во-вторых, рассказ мне Бакста, задумчивый и удивленный: «Может ли один человек испытать два железнодорожных крушения в сутки?» – Я ответил: «Конечно нет!! Невероятно!!» – Представьте, возразил он мне: один мой знакомый ехал из Гавра в Лион: и потерпел крушение в поезде Гавр – Париж. Избавился, и так рад был продолжать путь, но был убит при крушении поезда Париж – Лион. Однодневное крушение поездов на двух линиях, конечно, возможно и уже не кажется невероятным; это вообще – бывает, по нескольку раз в год. Между тем, в этом совершенно возможном случае будет происходить невероятное несчастие: один и тот же пассажир испытает два железнодорожных крушения в один и тот же день. Это произойдет со всеми теми пассажирами, которые, «уцелев» в одном поезде – следовали дальше в своем пути и пересели в другой поезд, тоже крушившийся.
Чудо. А – есть. «Невозможно», а – «случается». Ибо – стада, миллионы. Так и в народе и народном браке, т. е. в диктовании законов о браке, церковная иерархия должна «благодатно предположить» все самые невероятные случаи. Дабы по завету Божию – «трости надломленной не переломить», и «льна курящегося не загасить».
Голубой глаз так и смотрит.
Но не так смотрит черный глаз.
* * *
Когда Церковь устраивала пол (институт брака), то ведь видно, что она устраивала «не свое».
Устраивала не «своих».
И «не свои» разбежались (XIX век, – да и всегда раньше; «нравы»).
* * *
Нельзя помещать коня в коровник, корову в стойло, собаку в птичник, курицу в собачью конуру.
И только.
* * *
Все убегающее, ускользающее неодолимо влечет нас.
Так в любви и в литературе. Неужели так – в истине? Боже, неужели так и в религии, где «Бога никогда же никто виде»?!!
* * *
Не иллюзия ли это, что я считаю своими читателями только покупателей своих книг, т. е. 2500 человек? В газете, правда, не отделить «вообще» (читателя) от преданного тебе. Но я по письмам знаю, что не читавшие ни одной моей книги – преданы мне. В таком случае, сразу иллюзия «нечитаемости» исчезла бы.
Не знаю. Колеблюсь в этот час. По отсутствию покупателей книг я заключил вообще, что «мало известный в России» и не имею никакого влияния.
* * *
Человек искренен в пороке и неискренен в добродетели.
* * *
Смотрите, злодеяния льются, как свободная песнь; а добродетельная жизнь тянется, как панихида.
Отчего это? Отчего такой ужас?
Да посмотрите, как хорош «Ад» Данте и как кисло его «Чистилище». То же между «Потерянным Раем» Мильтона и его же «Возвращенным Раем». Отчего? Отчего?!!
Одно исключение, кажется, единственное: олимпийские оды Пиндара, которым не соответствовало никакой басни, насмешки, сатиры.
Т.е. греки IV–V века до Р. X. – вот они и были счастливы и чисты.
* * *
Порок живописен, а добродетель так тускла.
Что же все это за ужасы?!
* * *
Герцен напустил целую реку фраз в Россию, воображая, что это «политика» и «история»…
Именно, он есть основатель политического пустозвонства в России. Оно состоит из двух вещей: 1) «я страдаю», и 2) когда это доказано – мели, какой угодно, вздор, все будет «политика».
Так как все гимназисты страдают у нас от лени и строгости учителей, то с Герцена началось, что после него всякий гимназист есть «политик», и гимназисты делают политику.
Это не вообще «так», но в 9/10 – так.
* * *
…и все-таки, при всей искренности, есть доля хитрости. Если не в сказанном, то в том, чего не сказано. Значит, и в нашем «вдруг» и в выкриках мы все обращиваем себя шерсткой. «Холодно». «Некрасиво».
Какие же мы зябкие. Какие же мы жалкие.
* * *
«Заштампованный человек», который судится и не по материалу, и не по употреблению, а – по «штампу». И кладутся на него «штампы» – один к другому, все глубже. Уже «вся грудь в орденах». И множество таких и составляют «заштампованное отечество».
Которое не хватает силы любить.
И стали класть «штамп» на любовь.
И положили «штамп» на церковь.
Вот наша история.
* * *
Осени поздней цветы запоздалые… –
этот стих для меня только миф. Ни осени, ни дерев осенью – не видел никогда (иначе как в младенчестве).
Только появится грибок, – собирай книжки и отправляйся в город. «Начало ученья». Грибок появляется в августе, а иногда уже к концу августа: и вот этот год только два раза сходил с Васей за грибами, и почти ничего не нашел, так 1/2, 1/4 сковородки, всяких – и подберезовиков, и сыроежек, и лисичек даже. Белый – только один. А местность – грибная.
У детей – всех – чудная лесная память. Лет 6 назад, за Териоками, мы забрались совсем далеко и совсем в глушь, перескочив какие-то плетни и пробравшись через какие-то болотца. Вдруг – вечереет. Я испугался: мама ждет к ужину, мама будет испугана. «Дети, скорее домой, темнеет!!!» Все – тут в один момент.
Я совершенно беспамятен, и знаю в общем – куда идти, но совершенно не помню дороги – где именно проходили. А ведь можно попасть в полуболотца и не выбраться до утра. Вдруг дети кричат: «папа – сюда, папа – туда!!!» И Васька, такой крошечный, едва 7-ми лет, шагает уверенно, как король или старый лесовик. «Вон – береза, мы проходили мимо, вон – бугор, тогда остался влево». Так как уже темнело, то мы почти бежали, а не шли; и не прошло часа, как послышались «ау» прислуги, высланной нам навстречу.
Мама, вся обессилев от испуга, говорила:
– Что же это вы со мной делаете?..
– Ну, мама! – дети наши, как лесовики, их можно, куда угодно, пустить, не заблудятся.
И Таня, и Вера, и Варя – все как герои. Точно выросли, «доведя папу домой». И грибы. Корзинки. И сейчас – чистить на кухне (лучший момент удовольствия, «торжество правды» и «награда за подвиг»).
Чего же, в образовательном отношении, стоит один такой вечер: и неужели его можно заменить знанием:
Много есть имен на is
Masculini generis:
Panis, piscis, crinis, finis[83].
О, черт бы их драл!!!
Но пусть это жестокая необходимость – в ноябре, в октябре, а не когда
Роняет лес багряный свой убор.
Да, и эта строка для меня тоже миф. Мы ничего теперь этого не видели. Мои бедные дети, такие талантливые все, но которым ученье трудно, – никогда этого не видят.
Не видят, действительно, этого оранжевого великолепия лесов. А что ребенок, в 7–11 лет, почувствует, увидев его, – кто иссчитал? кто угадал?
Может быть, оранжевый-то лес в детстве спасет его в старости от уныния, тоски, отчаяния? Спасет от безбожия в юности? Спасет отрока от самоубийства.
Ничего не принято во внимание. Бедная наша школа. Такая самодовольная, такая счастливая в убожестве. «Уже проходим алгебру» (с сопляками, не умеющими утереть носа).
* * *
Необыкновенной глубины и тревожности замечание Тернавцева, года три назад. Я говорил чуть ли не об университетах, о профессорах, может быть, о правительстве и министрах. Он меня перебил:
– Пустое! Околоточный надзиратель – вот кто важен!
Он как-то повел рукой, как бы показывая окрест, как бы проводя над крышами домов (разговор был вечером, ночью):
– Тут вот
