Книга Дом потерянных душ - Ф. Дж. Коттэм

— Милостивая Матерь Божья, — повторил он и зарыдал, уткнув лицо в ладони.

В нем боролись страх и жалость к себе, и он еще долго не мог успокоиться.

Когда Пол очнулся, то увидел, что уже день, а сам он лежит на траве, свернувшись в позе эмбриона. Очевидно, тут он и проспал всю ночь. Ситон сел. Стебли и цветы на его лесном ложе примялись под весом его тела. Кровь из многочисленных порезов уже подсохла и запеклась на теле сплошной коркой. Поврежденное колено посинело и безобразно раздулось. Из-за сломанного ребра было трудно дышать, а язык распух от жажды. Пульсирующая боль отдавалась во всем теле. Пол взглянул на часы. Окошечко с датой показывало, что уже воскресенье. Он с трудом произвел нехитрые подсчеты. Оказывается, он спал около тридцати часов. Ситон даже особо не удивился. Да, его изрядно потрепало, но именно рассудок нуждался в отдыхе. Он подумал, что какое-то время находился в шоке. Тело, конечно, болело, но мозг словно обнажили и освежевали.

Пол старался не думать о произошедшем. Он даже представить себе боялся, каким было бы его состояние, проснись он не ярким солнечным утром, а глубокой ночью, в кромешной тьме. Его мир словно сдвинулся. Его мир стал другим зыбким и неоднозначным. А еще бесконечно опасным, таким, каким Ситон даже представить себе не мог. Он понимал, что к прежнему восприятию возврата нет и отныне этот ужас будет преследовать его всегда как смертельная болезнь, в правильности диагностирования которой сомневаться не приходится. Оказывается, он ничегошеньки не знал об этой жизни. Ситона вдруг пронзила сильнейшая тоска по блаженному неведению, с которым он только что распрощался.

Но он не должен на этом зацикливаться. Надо гнать прочь подобные мысли. Он еще раз посмотрел на отпечаток своего тела на траве, нарвал полную пригоршню обломанных стебельков, поднес их к лицу и вдохнул сладковатый запах. Надо было учиться жить в режиме «здесь и сейчас». Надо мыслить практическими категориями. Это необходимо для сохранения здравого рассудка А практических вопросов, которые необходимо было решать, хватало с избытком.

Все его вещи остались в сорванном со спины рюкзаке. Журналистское удостоверение, кредитные карточки и наличность хранились в бумажнике. Там же лежал и обратный билет на паром. На дно сумки он положил пару мокасин «Басе Виджун», а сверху — один из двух приличных костюмов своего скромного гардероба. Все это было безвозвратно утеряно. Дневник Пандоры, разумеется, тоже. Теперь Пол не сумеет объявить, как планировал ранее, что якобы отыскал его в доме Фишера. Тетрадка, как и отснятая пленка Пандоры, безвозвратно утеряна. Хуже всего была невозможность доказать наличие дневника, а следовательно, и существование пленки.

С собой у него ничего не осталось. Ситон даже на всякий случай похлопал по карманам шортов. Пусто. Зато в нагрудном кармане майки случайно обнаружился ключик от велосипедного замка. Пол совсем забыл, что сунул его туда, когда пристегнул горный велосипед к дереву по другую сторону холма В магазине спорттоваров в качестве залога осталась кредитная карточка. Она и поможет ему добраться до Лондона. Оставалось только найти велосипед.

Но сначала нужно было смыть с себя кровь. Ситон захромал в сторону ручья. Там он разделся, вошел в чистую прохладную воду, присел и окунулся с головой. Когда он вынырнул, смыв следы крови с тела, и ослепительное солнце, и разогретая земля, и пьянящий аромат лесных цветов — все словно искушало его забыть о ночном происшествии, считать его временным помрачением рассудка. Насколько легче было бы поверить в то, что все случившееся — просто кошмарный сон. Пол и рад был бы поддаться соблазну, если бы не перья перепуганных птиц, густо усеявшие землю под деревьями.

21

Когда Ситон наконец добрался до своей квартиры на Олд-Парадайз-стрит, был уже вечер, начало девятого. И у двери стоял полицейский.

«Люсинда, наверное, еще в школе искусств», — вяло подумал Ситон.

Полисмен снял каску, устремив в пустоту неловкий скорбный взгляд.

— Вы, наверное, по поводу Майка? — спросил Ситон, вдруг вспомнив о надувных крыльях.

Офицер повертел в руках каску и облизал губы.

— Я пришел сообщить о вашем брате Патрике, сэр, — произнес он. — Боюсь, произошел несчастный случай…

В понедельник ему позвонил обозреватель из «Вечернего Лондона». Дескать, некто от их имени позвонил с рабочего телефона «Хэкни газетт» в Отдел социального обеспечения графства Гемпшир. Там были крайне недовольны. Пол не стал отрицать, что это был он. «Вечерний Лондон» отказался с ним сотрудничать, и на журналистскую репутацию Ситона легло первое пятно. Второе последовало через пару часов, когда с ним связался по телефону ответственный редактор «Фэйс».

— Что за бред! Статья о какой-то там девке-фотографе, про которую сто лет как забыли!

Ситон не знал, что и сказать. Даже в обычный день он не нашел бы достойного оправдания и не был готов защищаться. А тот день никак нельзя было назвать обычным.

— Вы в последний раз злоупотребили нашим именем, Пол!

Во вторник ему доставили из редакции письмо, в котором уведомляли, что разрывают с ним контракт. Причина — нарушение профессиональной этики. Его обвиняли в несанкционированном интервьюировании пожилого жителя Челси для личных целей, тогда как предполагалось, что в это время он лежит дома в постели с гриппом. Этот случай поставил под сомнение его честность. Под сомнением оказалась и его лояльность, а также сфера его журналистских предпочтений. Разумеется, никто не может запретить ему обратиться в профсоюз и оспорить решение. К его услугам есть также арбитражный суд. Однако, складывая письмо, Ситон уже знал, что поскольку в дело замешана «Хэкни газетт», то все эти варианты заведомо проигрышные и потерянные позиции отвоевать не удастся.

Во вторник вечером они с Люсиндой сидели дома. Она вдруг ни с того ни с сего разрыдалась. Ситон не знал, в чем причина: скорбь по его брату или паника из-за ненаписанного диплома. И тут он тоже заплакал. С самого воскресного вечера, когда его отвезли в Госпел-Оук на опознание тела Патрика, Пол не мог прийти в себя. Он сдерживал слезы, когда сообщал печальную весть матери по телефону. И теперь, оплакивая брата, Пол оплакивал и свою собственную погибшую жизнь. Он попытался обнять Люсинду, но она отпрянула и он понял, что никогда не сможет вымолить у нее прощение за ее растоптанное доверие. Возможно, сама она этого еще до конца не понимала. Но только не он. Он все прекрасно понимал. Все было кончено.

— Пол, ты во сне говоришь о Пандоре.

— Люсинда, она давно умерла.

— Но ты говоришь с ней во сне!

Он не знал, что и ответить.

— Ты просто должен был рассказать мне о ее дневнике.

— Люсинда, она давно умерла.

— Пол уж лучше бы ты изменил мне с живой! — воскликнула Люсинда.

Она закрыла рукой лицо, словно попыталась скрыть, что утратила самообладание. Пол вдруг увидел, какие у нее красные пальцы и обломанные ногти. Результат беспрерывного шитья весь последний месяц. Его сердце так и рвалось к ней. Но ноги не слушались, и он не двинулся с места.