Книга Царство селевкидов. Величайшее наследие Александра Македонского - Эдвин Бивен

галатских войн представили взорам жителей греческих городов скульпторы, получившие заказ от правителей Пергама[580]. Однако славу, на которую претендовал Аттал, он в основном заслужил – и это отрицать не приходится. Истинное чувство, казалось, взволновало греческий мир, когда он довел эту борьбу до победного конца. Широко известный оракул, которого цитирует Павсаний, изображает Аттала как освободителя, которого боги подняли на защиту азиатских греков и который сам – почти что полубог:

Узкий пролив Геллеспонта пройдя, станет дерзко-надменным

Войско галатов, несущее гибель; оно беззаконно

Азию будет громить; еще большие беды назначит

Бог для живущих по берегу моря в ближайшее время.

Скоро, однако, воздвигнет Кронион защитника в бедах

Милого сына быка, возросшего волею Зевса:

Смерти и гибели день принесет для всех он галатов[581].

В те дни, когда искусство впало в упадок, поскольку старый энтузиазм уже умирал, война с варварством в Малой Азии вызвала к жизни новую и оригинальную школу, которая, не поднимаясь до вершин ясности и спокойствия, которых достигли дети победителей при Марафоне и Саламине, демонстрировала энергичный реализм, техническое мастерство и живое чувство драматического эффекта.

Никакого связного повествования об этих войнах не осталось. Историки упоминают их лишь в самых общих чертах. Когда даже дом Селевкидов был вынужден платить дань галлам, «Аттал, – как пишет Ливий, – первый среди всех обитателей Азии отказался. Против ожиданий всех он приял смелое решение, и удача сопутствовала ему. Он встретил их на поле битвы и одержал победу»[582]. «Его величайшее достижение, – пишет Павсаний, – было то, что он заставил галлов отступить от берега на ту территорию, которую они и сейчас еще занимают»[583]. Иногда говорят о какой-то определенной битве[584], о «великой битве», как ее называет Страбон[585]; в «Прологе» к сочинению Трога она именуется «битвой при Пергаме»[586]. Согласно тексту Юстина[587], битва произошла немедленно после битвы при Анкире – прежде чем победители успели опомниться от последствий этого великого сражения; Антиох все еще был с галатами – если действительно Юстин в своем рассказе имеет в виду ту же самую битву, о которой говорится в «Прологе», а фраза «saucios adhuc ex superiore congressione integer ipse» не является антитезисом, написанным просто для риторического эффекта. Трудно понять, как победоносная армия из Анкиры могла завязать битву с Атталом в Пергаме более чем в 250 милях оттуда – до того как они оправились от ран, полученных в предыдущем сражении.

Однако, когда мы обращаемся от историков к тому, что осталось от камней Пергама, война Аттала не представляется делом, состоявшим из одной битвы и немедленной победы. Мы видим, что Аттал посвятил богам трофеи после целого ряда сражений. Иногда состояние камня позволяет нам прочесть обозначение врага и место, где происходила битва; иногда и то и другое – лишь догадка. В любом случае невозможно расставить эти битвы в какой-либо связный рассказ или даже определить их последовательность во времени. В одной объединены Антиох и два галатских племени – толистоагии и тектосаги; это битва, которая состоялась «близ Афродисия»[588]: к несчастью, невозможно определить, что это за Афродисий. В другой упоминаются только толистоагии, а битва произошла «у истоков Каика»[589]. В другом месте упомянут лишь один Антиох, а битва произошла в Геллеспонтской Фригии[590]. В одной надписи сказано о битве, где Аттал победил толистоагиев и Антиоха во второй раз[591]; идентична ли она какой-либо из упомянутых выше, мы не знаем. Из всего этого мы мало что можем понять, за исключением того, что война Аттала с силами анархии была продолжительной и охватила всю страну между долиной Каика и Вифинией[592].

Эта военная кампания подняла пергамского царя на совершенно новую позицию в Малой Азии. Поскольку он перенял от дома Селевка тот труд, который, как они сами заявляли, они совершают в этой стране, а именно защиту эллинизма и цивилизации, – он принял и их достоинство. Действительно, после сражения при Анкире, когда старший Селевкид был вынужден бежать за Тавр, а младший превратился в предводителя разбойничьей шайки, власть Селевкидов в Малой Азии прекратилась. В той части страны, которая некогда повиновалась приказам из Сард или Антиохии, теперь по дорогам маршировали армии Аттала, а его чиновники начали требовать дань с лидийских и фригийских деревень. С этого времени пергамский династ принял титул царя[593].

Греческие города, видимо, приветствовали смену селевкидского дома на пергамский. В любом случае эолийские города, а также Александрия, Илион и Лампсак стали его горячими сторонниками. Даже Смирна, которая так выделялась своей преданностью дому Селевкидов, теперь переметнулась, поклялась в преданности Атталу и отныне совершенно отстранилась душой от дела Селевкидов[594]. Аттал предстал перед греками в самом привлекательном свете. Он не только был их защитником от варварства, как Селевкиды в свои лучшие дни, – он делал все, чтобы показать себя пылким эллинистом и чтобы выставить напоказ здоровую семейную жизнь при своем дворе: в глазах греческой буржуазии она контрастировала с варварскими пороками и жестокостью, которые процветали при дворах Селевкидов и Птолемеев. Его мать Антиохида была родственницей дома Селевкидов[595], однако сам Аттал взял в жены Аполлониаду – дочь обычного гражданина Кизика, женщину, которая, как говорит Полибий, «заслуживает упоминания и похвалы»: «женщина простого звания, Аполлониада сделалась царицей и сохранила за собой это достоинство до самой кончины не ухищрениями любовницы, но скромностью и обходительностью, серьезным и благородным характером»[596]. Вместо братских раздоров и убийств в семье, которые казались правилом в других царских домах, дети Аттала и Аполлониады явили миру очаровательную картину простоты и естественной любви. Дом Аттала импонировал греческим республикам нравственным чувством, но не меньше – и своей любовью к литературе и искусству. «Пергам, – пишет историк александрийской литературы, – скорее всего, был источником того возобновления аттицизма, которому мы в значительной степени обязаны сохранением шедевров аттической прозы»[597]. Аттал поддерживал тесные связи со многими великими литераторами того времени, особенно с афинскими философами. Афинский поэт Ктесифон получил у него высокую должность на гражданской службе[598]. Царь поощрял и исследования достопримечательностей своего царства. Полемон из Илиона облек свой очерк о местных культах и божествах в форму «Письма к Атталу». Сам Аттал тоже брался за перо: сохранился фрагмент из одной его работы: там описывается определенная сосна в Троаде[599]. Уже упоминалась школа художников, развившаяся под его покровительством. И не только сам