Книга Убивство и неупокоенные духи - Робертсон Дэвис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Гротеск – но сейчас еще и хоррор. Как-то ночью Вирджиния набрасывается на мужа и, как потом выражается в беседе с Тетей, хорошенько пропесочивает его. Он больной, значит? Может, и так, но хворает он не от астмы. А от этого зелья, которое поработило его, превратило в чудовище и тирана с безумными глазами.
А разве не ее собственный брат его к этому приохотил, парирует Уильям. Да, но брат думал, что Уильям мужчина и будет держать себя в руках. А он что сделал? Превратился в… она даже выговорить не в силах, но он прекрасно понял, что она имеет в виду. Он теперь – именно это, как и сам отлично знает. И конечно, ее братец умыл руки, отвечает Уильям, он мнит себя непогрешимым Господом Богом и не снисходит до того, чтобы прийти посмотреть на свое творение. О, ради бога, будь мужчиной, кричит она. Быть мужчиной? Вот, значит, как? И как часто она предоставляла ему возможность побыть мужчиной? Потому что он христианин и не поддается на уговоры ее зятя, старого блудливого козла, – не опускается до походов к Кейт Лейк. И потому живет в таком аду, какой может знать только мужчина. И этот ад сотворила для него жена. Вкупе с сестрицей, этой лапландской ведьмой. Нечего ему говорить, чтобы он был мужчиной! А она-то бывает женщиной? А? Бывает? Семь раз за тридцать лет брака! Она умеет считать не хуже его. Семь раз и трое детей! И каждый раз – слезы и попреки, словно он какое-то грязное животное. Она что, Библию не читала? Женщина подчинена мужчине, разве нет? Разве он не глава семьи? Разве он не осыпал ее всей возможной роскошью, какую только может пожелать женщина? Разве она не живет в одном из лучших домов города, в который он вложил весь талант, дарованный ему Всевышним? Он мужчина – на улице, но в собственном доме он хуже пса, потому что он христианин и не станет принуждать женщину силой.
На улице – святой, дома – черт! Вот что он такое! На улице – святой, дома – черт!
Вирджиния выкрикивает эти слова, срываясь на визг. Она с головы до ног одета в траур – по одному из братьев Вандерлип, которого поднял на рога бык. А Уильям – в ночной сорочке, босой и теряется перед женой, как всегда теряется голый человек перед одетым. В ярости он хватает нож для разделки мяса и преследует жену вокруг обеденного стола – не бежит, но наступает медленно и угрожающе.
– Я, значит, черт? – тихо произносит он. – Ну что ж, тогда я и буду чертом.
Она в ужасе пятится. На несколько секунд у нее перехватывает горло, но когда голос возвращается, она визжит – громко и долго, снова и снова, пока не прибегают белые от ужаса Каролина и Минни. Они тоже начинают визжать. Они не смеют удержать папочку или защитить мамочку, но визжать они могут, и визжат.
Черт в Уильяме не настолько силен, чтобы выдержать этот визг. Как многие мужчины, он боится безумных менад, визжащих женщин. Он роняет нож и бежит прочь из комнаты – к комоду, где хранится его единственное оставшееся сокровище.
Заключительная сцена происходит на следующий день, когда д-р Джордж Хармон и Эдмунд Вандерлипы являются на помощь сестре и устраивают семейный совет. Они пропесочивают Уильяма, но он в таком состоянии, что едва понимает обращенную к нему речь. По итогам семейного совета Вирджиния и девочки перебираются в скромный домик, которым Уильям владел на момент свадьбы, – старую развалюху под снос, как он сам называет это жилище. С его, мастера-строителя, точки зрения, она и годится только на снос. Эдмунд и д-р Джордж Хармон благородно соглашаются платить все налоги на эту недвижимость. По закону ее можно спасти от погибели, предстоящей всему имению Уильяма. Конечно, мебель придется взять из большого дома с окном-подковой на фасаде, и Вирджиния с девочками каким-то образом умудряются вывезти почти все, опустошив дом, – Уильяму остается кровать, несколько стульев да пара кастрюль и сковородок.
Так Уильям и обходится в ту ночь, когда к нему является Гил и они беседуют в темноте.
Надвигается окончательная погибель. Уильям потерял все до последнего гроша, и, конечно, приданое Вирджинии тоже. Банкротство будет окончательно оформлено через несколько дней, и решительно все – чему сильно способствовала Тетя – согласны, что Вирджиния должна официально разойтись с банкротом, ибо в этом обществе банкротство считается одним из наиболее тяжких грехов, почти что смертельным позором.
Когда серый рассвет брезжит через окно-подкову, Гил наконец добивается своего. Уильям подписывает бумаги. Нерасторжимый брак прекратил свое существование.
Назавтра все видят, как Уильям в своем лучшем черном костюме садится в крытую повозку, которой правит престарелый бедняк. Сопровождает Уильяма только шериф округа. Уильяма везут в окружной приют для неимущих и душевнобольных. Все знают, откуда приехала эта повозка.
Убит ли он позором? Нет, на этом последнем судьбоносном пути Старый Черт сардонически улыбается направо и налево, приподнимая потертый цилиндр при виде каждого знакомого лица. Особенно цветисто и галантно он взмахивает цилиндром, приветствуя миссис Лонг-Потт-Отт, проехавшую навстречу в ландо. Она, добрая душа, кивает и улыбается.
Он приподнимает цилиндр, чествуя те силы, что так прихотливо разыграли партию с его участием. Погибель подстерегала Уильяма в нескольких разных обличьях, и Старый Черт дает понять миру, что он обо всем этом думает.
«Счастливы те, кто умирает в юности, когда неразлучна с ними их слава!»[34]
Правда, Оссиан? Ты уверен?
Сцены из супружеской жизни
При жизни я порой пытался читать книги, объясняющие природу Времени, но ничего в них не понял. Для понимания нужно было владеть математикой в недоступном мне объеме, или же автор совершал какой-нибудь философский скачок мысли, с которым я не мог согласиться. Но сейчас, когда я мертв, – что такое стихия, в которой я существую, как не Время? Недолго, сразу после смерти, было проще, так как я наблюдал события, привязанные к обычному, привычному мне времени; но я больше не в нем, ибо уже не различаю ни ночи, ни дня, не чувствую бега минут и часов. Всякое понятие о Времени ускользает, и моя стеклянистая сущность, как называет это Шекспир[35] (а я не могу придумать лучшего определения), не знает мерок и границ. Разумеется, если нечто безгранично и неизмеримо, оно не что иное, как Вечность.
Но нет, это еще не Вечность. Не совсем. Я воспринимаю фильмы, которые смотрю в компании Нюхача. Он видит другой фильм, имеющий некоторое отношение к моему, и у его фильма есть начало и конец; я оказываюсь в кинозале, когда там сидит Нюхач, и покидаю кинозал, когда Нюхач уходит в редакцию «Голоса» писать рецензию. Хотя бы такая мерка времени у меня еще осталась.
