Книга Постправда: Знание как борьба за власть - Стив Фуллер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В британском английском слово «шопинг» имеет еще одно интересное значение, которое позволяет акцентировать тот его смысл, который я отстаиваю. Если вы кого-то «шопите» (shop), это значит, что вы стучите властям на этого человека, например, когда вам удалось втереться к нему в доверие, и он признался вам в чем-то криминальном. Этот смысл близок к глубокой итальянской поговорке «Traduttore – traditore», о которой я узнал в студенческие годы, когда в моде был Жак Деррида: «Переводить значит предавать». Хотя часто она понимается в качестве рекомендации оставить надежду на адекватный перевод, лучше понимать ее как формулу превращения двойного отрицания в утверждение: вы создаете впечатление, что время, потраченное на изучение какого-то технического предмета или чьей-то мысли, нужно для того, чтобы последовать ей, но на практике вы намереваетесь ее превзойти либо путем прямого ее оспаривания, либо за счет ее креативного, но некорректного присвоения [Bloom, 1973; Блум, 1998]. Как только вы освоите эту предательскую установку, вы будете готовы жить в ситуации постистины.
Эффективность политики и науки на игровом поле времени
Представление о том, что наука и политика метафизически чем-то различаются, помогло сохранить отличие политически ориентированных дисциплин, в частности политологии и теории международных отношений, от реальной политики. Макс Вебер существенно повлиял на понимание этого вопроса, когда около столетия назад выступил с парой лекций перед университетскими студентами в Мюнхене: «Наука как призвание и профессия» (1917) и «Политика как призвание и профессия» (1919). Вебер считал, что наука – «ценностно-рациональная» (wertrational), а политика – «целерациональная» (zweckrational) деятельность. Конечно, он сам отмечал, что говорит об «идеальных типах» ученого и политика, но мы вполне могли бы, не слишком погрешив против истины, считать их стереотипами.
Ученый принципиален в своем поиске истины, цель которого ему знать не обязательно. Он «реалист» в специфическом посткантианском смысле этого слова, поскольку считает себя отвечающим перед стандартом, который он в конечном счете не контролирует. Такое понимание «независимой от разума» реальности является секулярным остатком трансцендентного авраамического божества. Следовательно, конечная истинность притязаний на знание родственна Страшному суду, на котором Бог подводит итог нашей жизни. Тогда как метод в науке функционирует аналогично моральным кодексам в религиях – не в качестве надежных формул спасения, но как эвристики, ценность которых всегда доказывается косвенно. (Неудивительно, наверное, и то, что термин «эвристика», а также термин «ученый» – scientist – как наименование профессии, придумал в XIX в. Уильям Уэвелл, уникальным образом соединивший в себе ученого и теолога.) Философия науки Поппера основана, очевидно, на этой идее, то есть на том, что положительный исход эксперимента не является однозначным подтверждением гипотезы, скорее, ему просто не удается ее фальсифицировать. Следовательно, ученый получает разрешение развивать такую гипотезу, которая по прошествии значительного времени может оказаться лишь веревкой, длины которой будет достаточно, чтобы повеситься.
Политик же следует принципу «цель оправдывает средства», из-за чего у наблюдателей может создаться впечатление, будто политик беспринципен, даже бессовестен в своих отношениях с другими. Однако политик желает, чтобы остальные видели, что он настолько убежден в правоте свой позиции, что сделает все возможное, лишь бы ее реализовать. Сама демонстрация этой убежденности уже должна привлечь достаточно последователей, чтобы осуществить свои идеи на практике, пусть даже в режиме самоосуществляемого пророчества. В этом легко увидеть «антиреалистическую» позицию в том смысле, который ассоциируется с «конструктивизмом» и «децизионизмом» в различных разделах философии XX в., начиная с математической логики и заканчивая теорией права, которые в равной мере занимаются природой нормативности [Turner, 2010]. В отличие от ученого, стремящегося создать ясную картину реальности, которая продолжает существовать даже в том случае, если ему не удается правильно ее представить, политик активно участвует в производстве той реальности, которая ему нужна, то есть той, которую другие, по его мнению, должны считать тем, что без его вмешательства не состоялось бы. Такой порядок действий отображает то, что Вебер назвал политической харизмой.
Вебер выделил на самом деле не два разных мировоззрения, а два ортогональных способа рассмотрения одного и того же мира. Иными словами, «реализм» и «антиреализм» должны считаться не противоположными позициями, но одной и той же, рассмотренной под разными углами зрения. Здесь я могу опереться на поздние работы оксфордского метафизика Майкла Даммита [Dummett, 1978], который, как известно, построил свою философию на представлении о том, что реализм и антиреализм расходятся в вопросе «определенности» истины и ложности. Реалисты считают, что истина или ложность действительно является фактическим положением дел независимо от того, известно оно нам или нет. В этом смысле высказывание всегда является «определенно» истинным или ложным. И наоборот, антиреалисты отрицают существование такого фактического положения дел, пока мы о нем не узнаем, или, по крайней мере, пока у нас не будет процедуры, позволяющей нам узнать о нем. В этом смысле высказывание является «неопределенно» истинным или ложным, пока мы не найдем какого-то способа решить этот вопрос.
Возможно, понятнее всего это различие точек зрения, которое, несомненно, привлекало и логических позитивистов, и попперианцев, можно описать, сказав, что реалисты начинают с существования семантически замкнутого языка, в котором каждое грамматически верное предложение всегда уже является либо истинным, либо ложным, каковой факт определяется соответствием реальности за пределами данного языка. И наоборот, антиреалисты начинают с логически предшествующей стадии, на которой надо выбрать, какой язык использовать. Эта «металингвистическая» позиция сводится в конечном счете к вопросу «конвенции», а потому предполагает свободный выбор того, как мир должен разбиваться внутри себя семантически, и только тогда, когда такое решение принято, начинает действовать различие между языком и реальностью. Современная версия этого противопоставления, подходящая для поколения, выросшего на «Матрице», обнаруживается в призыве Дугласа Рашкоффа [Rushkoff, 2010] «Программируй или запрограммируют тебя!». Первый вариант отражает антиреалистическую, а второй – реалистическую позицию.
Кун [Kuhn, 1970; Кун, 1977] дал известную характеристику реалистического подхода, которая в большей степени соответствовала науке и больше понравилась позитивистам (опубликовавшим книгу Куна в качестве последнего раздела собственной энциклопедии), чем попперианцам [Fuller, 2000, ch. 6]. Реализм науки зависит не только от того, что ученые устанавливают для себя теоретический язык, перед которым соглашаются держать ответ, но и от того, что они устанавливают для себя один и тот же язык такого рода. Это само по себе говорит об авторитарном характере «парадигмы», которая поддерживается режимом стандартного обучения и коллегиального рецензирования. Кун размышлял об относительно коротком периоде, понадобившемся научному сообществу, чтобы объединиться вокруг предложенной Ньютоном системы мира. Этот процесс был ускорен принятием устава Лондонского королевского общества, который запрещал заниматься вопросами, связанными с политикой, религией и моралью. Это должно было минимизировать смертельно опасные шатания, вызванные протестантской Реформацией, во время которой как раз и началась так называемая научная революция. (Если говорить в категориях предыдущего абзаца, Реформация представляла собой предельную «металингвистическую» игру.) Попперианцы, напротив, считали идею Куна чрезмерной реакцией, полагая, что многие исследовательские программы, риторически представленные в виде более скромных версий парадигм, должны процветать, пока каждая осуществляется со всей методологической строгостью, сводимой к «принципу фальсифицируемости». В этом случае внешние наблюдатели могут делать свои выводы касательно собственных инвестиций, лояльностей и действий, основываясь на истории успехов различных исследовательских программ.
