Книга Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте - Майкл Грюнбаум

Мама стояла у разделочного стола в ярком новом платье. Похоже, она только что накрасила губы темно-красной помадой. Она протянула мне конверт. Забирая письмо, я заметил, что мама немного печальна. Может, на нее так действовала почта: в те дни мы получали куда больше плохих известий, чем хороших. О людях — обо всех тех, кому, в отличие от нас, не удалось вернуться. О Густаве, об Иржи, почти обо всех нешарим. «Восток» оказался намного страшнее, чем мы могли себе представить.

А тут еще несколько недель назад пришло письмо с сообщением, что все имущество, какое мама успела отправить в Лондон после начала войны, пропало вместе со складом, в который угодила немецкая бомба.

Мама немного поплакала, потом утерла слезы и велела нам радоваться тому, что у нас есть. Она последнее время часто повторяла эти слова, но по ее лицу я видел, что она сама не вполне в них верит или еще не научилась верить. Мало того: некоторые люди в Праге, у кого хранились наши вещи, не очень-то обрадовались нашему возвращению, а иные и вовсе пытались отрицать, что мы им что-то оставляли. Мариэтта сказала мне, в Праге ходит тупой анекдот, заканчивающийся словами: «Не везет: мой еврей тоже вернулся».

Я глянул на обратный адрес: Брно. То самое письмо, которого я ждал. Я чуть было не вскрыл конверт, не сходя с места, но решил потерпеть.

— Посмотреть на тебя, можно подумать, ты получил известие, что тебя приняли в сборную, — пошутила мама.

— Пойду прогуляюсь, — сказал я. Пусть день не самый теплый, но светит солнце — мне этого достаточно.

— А домашнее задание?

— А что с ним?

— Тебе в школе что-нибудь задали? — Мама уперла руки в боки.

— Что-то есть, — сказал я.

— Что-то?

— Ну да.

— И когда ты собираешься это делать?

Я накинул куртку, прихватил несколько орехов из миски на обеденном столе и ответил:

— Я прекрасно прожил почти три года без домашних заданий; ничего не случится, если и оно подождет еще пару часов.

Мама подошла и натянула мне на голову шерстяную шапочку.

— Не простудись, Миша.

Она привстала на цыпочки — наконец-то я ее перерос — и поцеловала меня в щеку.

— Ты же скоро вернешься?

— Конечно, — сказал я и пошел.

Пройдя пару кварталов, я встретил Мариэтту. Она шла с каким-то парнем, я его не знал. И не очень-то мне обрадовалась.

— Привет.

— Привет.

Несколько секунд мы смущенно таращились друг на друга.

— Что в школе? — спросила она.

— Нормально, — сказал я. — Неплохо.

Я глянул на парня. Высокий, широкоплечий. Он слегка улыбнулся и коротко мне кивнул.

— Это Руди, — представила его наконец Мариэтта.

— Привет, — сказал я.

— Это мой брат Миша.

— Рад познакомиться. — Голос у него оказался неожиданно взрослый, мужской.

Мы еще чуточку постояли молча, потом Мариэтта наклонилась к моему уху и шепнула:

— Маме не говори, ладно?

— Ладно, — сказал я и пошел дальше. Оглянулся на миг: они шли вместе в противоположном направлении.

Сегодня не суббота, и даже в субботу я бы не пошел в Староновую синагогу. Но почему бы не пройтись тем же маршрутом, каким мы когда-то гуляли с папой. Тем более в такой день. Деревья уже по большей части голы, но солнце старается изо всех сил и его лучи так играют на глади реки, что хочется насвистывать.

Я иду и насвистываю, прямо на ходу выдумываю новые мелодии, стоило бы их записать. Впрочем, для этого мне бы пришлось сначала научиться нотной грамоте. Но какая разница! Иду и насвистываю и похлопываю по внутреннему карману куртки, не испарилось ли каким-то образом письмо. Взгляд мой сам собой обращается к замку, а по ту сторону замка, хоть отсюда и не видно, район Стршешовице. Я попал туда несколько месяцев назад, в мае — до сих пор не верится, как это все произошло: только что в лагерь въехали советские танки — и вот, в тот же самый вечер, я вместе со Зденеком Тауссигом, одним из лучших футболистов комнаты 1, и со всей его семьей еду в телеге назад в Прагу.

Зденек работал в Терезине с парой старых лошадок, пахал на них, вывозил мусор и даже отвозил мертвые тела в крематорий (наци не утруждались нас хоронить). Как только явились советские солдаты, Зденек взял своих лошадей и уехал из лагеря. Усадил в тележку родителей и сестру, сложил туда же их скудные пожитки. Они увезли с собой и выпуски журнала «Vedem»[12], который издавали мальчики в комнате 1. Когда из всей комнаты остался один только Зденек, он закопал все их журналы в землю, а потом, перед отъездом, откопал. Надеюсь, когда-нибудь кто-то их прочитает.

Мама, не желавшая, чтобы я лишнюю минуту задерживался в этом ужасном месте, попросила отца Зденека взять с собой и меня. Он согласился. Мы ехали всю ночь, тощие лошадки цокали неторопливо, словно мы забавы ради вздумали покататься при луне. В довершение всего, когда мы добрались до Праги, нам со Зденеком пришлось спать в какой-то конюшне — несколько ночей подряд, пока его семья искала жилье.

Вот только мама никак не могла предвидеть, что, едва я уеду, лагерь закроют на карантин из-за тифа. К счастью, семья Зденека позволила мне жить с ними, пока маме и Мариэтте не разрешили наконец выехать из Терезина. Два с половиной немыслимых года в Терезине просто должны были увенчаться такой странной развязкой.

Я свернул на Чехов мост. Здесь ветер дует сильнее. Мне это не мешает. Я решил, что это будет мой новый ритуал: как получу письмо от Франты, буду читать его именно здесь.

Я прошел до середины моста, вспоминая свою тайную детскую игру — обогнать как можно больше прохожих. Теперь я в это не играю. Мне достаточно просто наблюдать за людьми. Как они едут на своих новых машинах, прогуливаются в новых ботинках, надевают новые шляпы. Я все еще привыкаю ко всему этому, к Праге 1945 года. Хорошо, что ни немцы, ни союзники ее не разбомбили.

Я шел неторопливо, до самой середины моста, до точки, где невозможно определить, который конец ближе. Отсюда, кстати говоря, открывается лучший вид на замок. Кое-кто из нешарим уславливался: после войны встретимся тут, на этом самом мосту. Но я приходил сюда уже много раз и не застал никого. Я все равно приходил снова и снова, хотя понимал, что вряд ли тут появится кто-то из знакомых мальчиков. Для моих сверстников транспорт всегда означал газовую камеру.

Газ, потом в дымовую трубу. Так наци убивали нас и избавлялись от трупов. Не знаю зачем, но эта фраза часто вертелась в моей голове: «Так наци убивали нас и избавлялись от трупов». Сама собой выскакивала. И все-таки я не мог до конца в это поверить.

Я вытащил из кармана куртки письмо, вскрыл конверт, вынул лист и, бережно сжимая лист в одной руке, другой сунул конверт в задний карман брюк.