Книга Вся правда о русских. Два народа - Андрей Буровский

Далеко не все русские интеллигенты были революционерами, но и они поговаривали о «пятерых повешенных» как символе. В числе прочего — как доказательстве чистоты нравов «романтического» XIX века. Вот ведь какое впечатление на современников оказала казнь всего пяти человек! ПЯТЕРЫХ повесил — а какая реакция?! Не ждало это общество гибели аж пяти своих членов… гуманное оно было и хорошее, не то что в XX веке — в пору сплошного упадка, когда всех убивай — никто и не почешется.

Это не ирония автора и не попытка оболгать бедных русских европейцев. Просто мы тут вступаем во времена, которые автор уже помнит. В 1960-е годы, в золотом невозвратном детстве, меня воспитывали не только на сказках Пушкина, на культе 1812 года, но и на памяти о пятерых покойных декабристах, — именно как символе не ожидаемого обществом, пугающего общество МАССОВОГО убийства.

А убитых-то было вовсе не пять… Их было то ли «всего» 180–200, то ли «целых» 250–300 человек. Вот дворян — всего шестеро, и обо всех помним! Это пятеро дворянских махновцев и генерал Милорадович.

Но русская интеллигенция и конца XIX века, и советского времени осознавала себя русскими европейцами и принимала все, что говорили другие русские европейцы до нее — в том числе Пушкин и Толстой.

Испугавшись разрыва

Разумеется, русские европейцы прекрасно видели, что происходит. Первым это сумел выразить А. С. Грибоедов. Написано это про поездку недалеко — Парголово находилось в двадцати верстах от Петербурга, но от имени «южного жителя»: так Александр Сергеевич подчеркнул, что в заметке выражает не «северную», то есть не петербургскую точку зрения.

Вот пляшут и поют простолюдины, и странны чувства наблюдающих это дворян:

«Прислонясь к дереву, я с голосистых певцов невольно свел глаза на самих слушателей-наблюдателей, тот поврежденный класс полуевропейцев, к которому и я принадлежу. Им казалось дико все, что слышали, что видели: их сердцам эти звуки невнятны, эти наряды для них странны. Каким черным волшебством сделались мы чужие между своими!.. Наш народ единокровный, наш народ разрознен с нами, и навеки! Если бы каким случаем был занесен сюда иностранец, который не знал бы русской истории за целое столетие, он конечно бы заключил, что у нас господа и крестьяне происходят из двух различных племен, которые не успели еще перемешаться обычаями и нравами».[91]

«Загородная поездка» написана в 1827 году. Мне не известно более раннее произведение, в котором замечался бы именно культурный разрыв между русскими европейцами и туземцами.

В 1830-е годы созрело движение славянофилов…

Скажем, в XVII–XVIII веках французские, потом и немецкие ученые начинают изучать народные легенды, сказки, обычаи, представления. Они собрали огромный пласт народного фольклора, бытовавшего в среде людей, которые были менее образованны, менее богаты и больше времени проводили в полях, лугах и лесах. У них тоже будет прорываться порой просветительский раж, но вот чего им и в голову не придет, так это что перед ними — люди другого народа или выходцы из другой эпохи. Ни сборщики улиток в Южной Франции, ни сборщики хвороста в Северной, ни пастухи и дровосеки Германии не вызывают подозрений, что они в чем-то главном больше похожи на народы колоний, чем на городских французов и немцев.

В первой половине XIX века русские ученые тоже начнут собирать фольклор, в точности как французы и немцы, но очень быстро осознают — они имеют дело не «просто» с простонародьем, с сельскими низами своего собственного народа, а с какими-то совсем другими русскими! У которых не просто меньше вещей, которые больше времени проводят в природе и которые меньше образованны, а людьми, у которых… у которых… ну да, в строе жизни и в поведении, в мышлении которых вся атмосфера совсем другая.

Конечно же, это чистой воды эксцессы, события 1812 года, когда казаки или ополченцы обстреливали офицерские разъезды. Когда русские солдаты, затаившись в кустах у дороги, вполне мотивированно вели огонь по людям в незнакомых мундирах, которые беседовали между собой по-французски.

Конечно же, это крайность, осуждавшаяся и в самой дворянской среде. Но ведь Л. Н. Толстой называет «воспитанной, как французская эмигрантка» именно национальную Наташу Ростову, уж никак не позабывшую родной язык, а не патологического дурака Ипполита, не способного рассказать по-русски простенький анекдот. Случайно ли? Ведь можно понимать каждое слово, даже любить звуки русского языка, самому свободно говорить, думать, писать, читать и сочинять стихи по-русски, но какое это имеет значение, если сам строй мыслей русских туземцев, сам способ мышления, если стоящие за их словами бытовые и общественные реалии ему малопонятны?

Славянофильство и возникнет как реакция на понимание того, что «русские туземцы» — это иностранцы для русских европейцев, и наоборот. К. С. Аксаков, А. С. Хомяков, И.В. и П. В. Киреевские, другие, менее известные люди делают то же самое, что делал Шарль Перро во Франции XVII века, что делали братья Гримм в Германии и Г. Х. Андерсен в Дании. Но европейцы не обнаружат в своем простонародье людей другой цивилизации, а славянофилы — обнаружат. Можно соглашаться, можно не соглашаться с их идеологией — дело хозяйское, но славянофилы по крайней мере осознали и поставили проблему. Для людей «своего круга» решение прозвучало как «вернуться в Россию!», «стать русскими!». При всей наивности этого клича в нем трудно не увидеть положительных сторон.

Я вынес в эпиграф четверостишие из недописанного стихотворения А. К. Толстого; к славянофилам как к общественному движению Алексей Константинович отродясь не примыкал, но позволю себе привести еще одно четверостишие, которым и завершается это недоконченное стихотворение:

Конца семейного разрыва,

Слиянья всех в один народ,

Всего, что в жизни русской живо,

Квасной хотел бы патриот.[92]

«Слиянья всех в один народ» не произошло, но граф Алексей Константинович это очень хорошо видел и свои выводы делал.

Так же хорошо понимали это и самые законченные мракобесы, в том числе и легендарный Победоносцев. Только вот выводы они делали другие… Славянофилы сами хотели бы обрусеть, а народ — просветить; сделать, так сказать, два шага навстречу друг другу.

А вот К. П. Победоносцев хотел другого: «Поменьше школ. Русскому народу образование не нужно, ибо оно научает логически мыслить». Как говорится, коротко и ясно.

«Какой мы видим плод от просвещения? Мы видим непокорение власти, видим крамолу, видим бунты», — вторит всесильному министру просвещения митрополит Серафим.

Эти русские европейцы последовательнее других: они искренне боятся, что народ просветится и перестанет нуждаться в «отеческом» руководстве европейцев. Ведь «крамола и бунты» — это и есть попытки русских туземцев изменить систему власти.