Книга Планета шампуня - Дуглас Коупленд

Нам предлагают выбрать вино.

— Дэн всегда говорил, что если бутылку подают в лежачем положении, можно сразу в уме удваивать цену.

Стефани снисходительно кивает и заказывает какое-то монтраше-выпендрон. Уж эти мне французы. Я чуть в обморок не падаю, когда выясняю, сколько это вино стоит.

— Тебе это точно по карману? На эти деньги мы могли бы три месяца оплачивать телефон.

— Мне по карману.

— Хочешь мне что-то сообщить? — Пауза.

— Да, но позже.

— Спорим, я знаю что.

— Вполне возможно, ты действительно знаешь. Просто пока ты не знаешь, что знаешь.

— Аи как непросто.

Поверх моего плеча Стефани неподвижно смотрит на даму, которая мне подмигнула. Она просто неприлично на нее уставилась, о чем я ей и говорю.

— Она так похожа на мама. Ты не находишь? — Мать Стефани я видел только на фотографиях.

— Да вроде.

Бутылка открыта. Стефани, со знанием дела почмокав, чуть заметно растягивает губы в любезной улыбке, а потом вздыхает.

— Мама никогда ие влюблялась, видишь ли.

— Никогда?

— Никогда. — Она ставит локти на стол и опускает подбородок в ладони. — Мой папа, Альфонс, не был для нее тем, что называют «любовь всей жизни». Он это знает, она это знает. Но ничего, они как-то обходятся. — Она отпивает глоточек вина из бокала. Я нутром ощущаю, как органично вписывается Стефани в этот ресторанный мир свечей, драгоценностей и серебра, когда за окнами ночь и только здесь, внутри, можно купить себе комфорт и тепло. Сегодня, сейчас, Стефани вдруг вырвалась в моем сознании в мир, физически куда более роскошный, чем любой гипотетический мир, который я когда-либо смогу ей предложить. Я начинаю понимать, где она пребывает, когда выпадает из реальности.

— Мама прожила жизнь комфортно, — продолжает Стефани, — но она никогда не узнает, что такое «большая любовь», и, возможно, теперь она спрашивает себя, не слишком ли много она потеряла, выбрав взамен комфорт и надежность, которые давала ей жизнь с папа, — Еще глоточек вина. — Мне кажется, сейчас она как гепард в зоопарке, который жил с комфортом, но ни разу не бегал по-настоящему, хотя бегать быстро назначено ему природой. О'кей, гепард ведь жив? Жив. Чего еще надо? — Стефани уже не смотрит на меня. Полирует кончиками пальцев покрытые лаком ногти характерным для нее нервным движением. — Но это все глупости, да? Ты не поверишь, сколько на свете людей, которые никогда не влюблялись. А кто обещал, что в жизни все будет легко и просто?

— Это именно то, что я сам говорю, когда Гармоник заводит свою шарманку про райские времена дремучего средневековья и носится со своим древнеанглийским. Приходится приводить его в чувство: жизнь, говорю я ему, это когда викинги изрубят в куски всю твою семью, а все твои поля сожгут дотла. И в этом суть.

— Природа не бывает демократичной, нет.

Вдохновленный этой репликой, я несколько минут спустя, пока Стефани удаляется в туалет и там явно без спешки приводит себя в порядок, пишу фломастером на пятидолларовой купюре (вызывая большое любопытство у всех, кто сидит за соседними столиками и украдкой на меня поглядывает) такие слова:

ТОЛЬКО ДЕМОКРАТИЯ НЕ ДАЕТ НАМ ПРЕВРАТИТЬСЯ В ДИКИХ ЗВЕРЕЙ

Стефани наконец возвращается, и на несколько минут тональность разговора становится чуть более жизнерадостной.

— Мне понравились твои друзья в Ланкастере, — говорит она. -Твой Гармоник. Твоя Скай. Твоя Гея. Твоя Анна-Луиза. -До сих пор Стефани ни разу не произносила вслух имя Анны-Луизы. Не скрою, слышать его из ее уст мне приятно.

— Я рад, что они тебе понравились. Хорошие ребята. Амбициозности маловато, а так…

— Тайлер, — перебивает меня Стефани. — К вопросу об амбициях…— Она допивает вино в бокале. — Ты задал мне вопрос еще во Франции, и я тебе так и не ответила. Ты спросил, почему молодые ребята у нас там такие «бескрылые», — (Стефани пальцами показывает, что слово заключено в кавычки.) — Они не бескрылые, Тайлер, но скажу тебе шше-спю, я устала слушать твои рассуждения про амбиции. Теперь я тебя спрашиваю, что, по-твоему, более шше-стно: обещать своим детям золотые горы, а после оставить их ни с чем, или обещать им совсем немного, быть реалистом, чтобы когда дети вырастут и станут кто госслужащим, кто водителем грузовика, они не шшу—ствовали себя несчастными? А твои амбиции просто бес-шше—ловечны. Налей мне еще вина, s'il vous plait[35].

Мы заказываем ужин и едим почти молча. Я взял себе креветки, Стефани барашка. Я все время озираюсь вокруг — не появится ли какая-нибудь кинозвезда, а Стефани то и дело поглядывает на часы, сегодня у нее какой-то пунктик насчет времени.

— Почему ты сдвигаешь креветки в сторону? — удивляется Стефани, взглянув на мою тарелку.

— Я, выражаясь по-компьютерному, сохраняю их в оперативной памяти, буду смаковать, когда покончу с остальным.

— Ха! Знаешь, какой самый верный признак мещанства, Тайлер? Привычка откладывать удовольствие на потом.

— Стефани! — От возмущения я бросаю вилку. — Не лучше ли тебе упаковать все твои классовые предрассудки и фобии и отвалить вместе с ними обратно в твою маленькую, тесную, бесперспективную страну? Все это нам здесь без надобности. — Она невозмутимо продолжает есть, словно не слышит, — Прости, — мямлю я.

Теперь мне кусок в горло не лезет. Если двое связаны какими-то отношениями и один из них не в духе, другой, будьте уверены, тоже начнет кукситься.

— Просто вся ваша европейская история — страшный соблазн. Все ваши костюмы, и архитектура, и старинная музыка, и нарядные жестяночки с печеньем… История играет с вами злую шутку — мешает вам по достоинству оценить то, что у вас есть сейчас. История мертва, а живо то, что сегодня, сейчас. История завидует тому, что сегодня и сейчас, завидует живому.

— Я поняла, Тайлер.

Остаток ужина проходит в ледяном молчании. Приносят десерт — ромовую бабу: официант со сдержанным профессиональным щегольством поджигает ее и тут же удаляется. Мы оба смотрим на голубоватое, как иней, пламя, и мне так одиноко, что внутри все холодеет. Возможно, Стефани чувствует то же самое.

И вот посреди этого печального молчания Стефани преподносит мне сюрприз. На глазах у изумленной публики за соседними столиками она вдруг опускает на пламя ладонь — ее пальцы и ложно-бриллиантовый браслет касаются голубых язычков, и те мало-помалу угасают. Стефани поднимает на меня глаза, такие беззащитно-искренние, каких я у нее никогда не видел, даже не догадывался, что такими они могут быть.

— Никто не спорит, Тайлер, — говорит она, не отдергивая ладони, которая уже стала липкой от глазури, спирта и копоти, — пламя есть, но то, что под ним, — вот этот кекс, — ведь настоящим огнем не охвачено. — Она смотрит вниз на обожженную ладонь. — Ведь нет?