Книга Пассажиры колбасного поезда. Этюды к картине быта российского города. 1917-1991 - Наталия Лебина

Одним из первых попытку осуществить эту идею предпринял бакинский большевик Павел Бляхин. Он написал в 1923 году повесть со знаковым названием «Красные дьяволята». Как утверждал журнал «Красные всходы», орган Закавказского крайкома РКСМ, книга являлась «вкладом, безусловно, ценным, в ту область литературы, о которой наш союз так много говорит, в область так называемой красной романтики»506. Другие попытки оказались менее удачными. Ленинградский писатель и лингвист Лев Успенский с большой иронией вспоминал свою детективную повесть «Запах лимона», написанную совместно со Львом Рубиновичем с намерением «разбогатеть». Неудачными оказались и наспех подготовленные повести Павла Тупикова «Комсомольцы в дебрях Африки», Марка Протусевича и Игоря Саблина «Дело Эрье и Ко» и т. п. Даже не слишком искушенные в литературе молодые люди после публикации в журнале «Смена» книги Протусевича и Саблина писали с возмущением: «Романы печатаются такие, от которых у рабочей молодежи только туман в голове»507.

В целом идея «красных пинкертонов» провалилась, а классическая приключенческая литература перешла в разряд «макулатуры»: в 1923–1924 годах по распоряжению библиотечного отдела Главполитпросвета в крупных городах прошла кампания по изъятию целого ряда книг из библиотек для массового читателя. По словам Надежды Крупской, «это была простая охрана его (читателя. – Н. Л.) интересов»508. По решению Ленинградского губернского отдела народного образования в 1924 году рекомендовалась «к уничтожению сыщицкая и литература приключения: Жюль Верн. Все произведения кроме: „80 000 верст под водой“, „В стране мехов“, „Дети капитана Гранта“, „Путешествие капитана Гаттераса“, „Путешествие к центру Земли“, „15-летний капитан“, „В 80-ть дней вокруг света“. Книги грубые “кровожадные“, пробуждающие жестокость: Буссенар „Капитан Сорви-голова“, Буссенар „Похитители бриллиантов“»509. Параллельно издательство «Молодая гвардия» в конце 1923 года выпустило первые книги из серии «Библиотека комсомольской молодежи» и «Комсомольские писатели». За 1923–1925 годы «Молодая гвардия» издала почти тысячу книг и брошюр тиражом около 13 000 000 экземпляров510. Молодежи предлагалось читать Александра Безыменского, Александра Жарова, Михаила Светлова, Ивана Рахилло и др.511 Во второй половине 1920‐х годов появилось немало талантливых произведений новой волны советских литераторов: Федора Гладкова, Всеволода Иванова, Юрия Либединского, Александра Малышкина, Лидии Сейфуллиной, Александра Серафимовича и др. Но даже у молодых людей современная литература не всегда пользовалась успехом. По данным социологического опроса конца 1920‐х годов, она составляла около 40% всех прочитанных книг512. Писательница Мариэтта Шагинян, изучавшая быт ленинградских фабрик в начале 1925 года, записала в дневнике просьбу работницы к библиотекарю: «Дай ты мне такую книгу, чтоб я поплакать могла». Предложенную же повесть Сейфуллиной «Виринея» о судьбе женщины-крестьянки в первые годы революции работницы называли «бесстыдной книгой», прибавляя: «Этой грязи мы и в жизни довольно видим, ты нам дай что-нибудь почище»513.

В конце 1920‐х годов молодежь проявляла все меньше интереса к общественно-политической литературе. В Москве, например, по данным опроса 1929 года, почти 60% посетителей библиотек за год не прочли ни одной политической книги, а в Ленинграде этот показатель составлял почти 80% всех читателей514. И в целом молодые люди в 1920‐х годах не стали самыми активными «пользователями» книжных собраний. Даже в таком крупном культурном центре, как Ленинград, в 1926 году они составляли всего 12% от числа всех посетителей книгохранилищ. Не слишком часто приобретали книги в личную собственность, особенно пролетарская молодежь. При этом с ростом заработной платы затраты на книги уменьшались, а на табак и алкоголь – увеличивались515. По данным опроса 1928 года, всего 9% молодых людей предпочитали чтение иным видам досуга516. Для приобщения широких масс к «правильной» книге начиная со второй половины 1920‐х организовывались шумные «суды» над литературными произведениями и вечера «рабочей критики». Однако эффект оказался обратный: у многих возникало пренебрежительное отношение к писательскому труду, а главное, к книге и чтению как структурному элементу досуга. В 1930‐х ситуация усугубилась. Партия большевиков уже не ставила перед комсомолом цель приобщить молодежь к книге. Выступая на IX съезде ВЛКСМ в 1931 году, Лазарь Каганович подчеркнул, что комсомол «вырос» из задач прививания интереса к чтению. Он настоятельно советовал: «Призыв к пинкертоновской литературе должен быть заменен призывом к изучению контрольных цифр пятилетки»517. Это происходило на фоне новых большевистских экспериментов с календарем. (Подробнее см. «Елка»). Менялись объем и структура свободного времени, из него явно вытеснялось чтение как индивидуализированная форма отдыха. Пространство частной жизни в условиях пятидневной рабочей недели сужалось и активно политизировалось. В начале 1930‐х власть вновь предприняла атаку на русскую и зарубежную классику, активизировались чистки массовых книгохранилищ. В 1932 году Научно-исследовательский институт детской литературы Народного комиссариата просвещения РСФСР издал специальную инструкцию по отбору книг в библиотеки. Изъятию подлежала вся литература, вышедшая в свет до 1926 года и по каким-либо причинам не переизданная в 1927–1932 годах518. Уничтожению подверглись не только книги оппозиционеров и эмигрантов, но и произведения классической русской и иностранной литературы. Однако из домашнего быта изъять подобную «макулатуру» было сложно.

Во многих семьях интеллигенции и служащих все же уцелели собственные библиотеки. Вадим Шефнер вспоминал: «Личные книги мать берегла не столь рачительно; они постоянно кочевали по родственникам и порой исчезали безвозвратно; зато и у нас все время сменялись, а порой навеки оседали чьи-то чужие, не библиотечные книги»519. Примерно об этом писал и Пантелеймон Романов в романе «Товарищ Кисляков»: «Так как, по-видимому, не было средств покупать (книги. – Н. Л.), то брали у соседей, которые получали в свою очередь от знакомых. Эти книги, преимущественно иностранных авторов (своим не доверяли), скоро превращались в рыхлые замусоленные лепешки»520. И конечно же, в такой ситуации круг чтения не мог попасть под властный контроль. Моя мама начала приобщаться к литературе на рубеже 1920–1930‐х годов. Сама в 11 лет прочла гоголевского «Вия». Книжка была советского издания, и купила ее бабушка, имевшая представление о русской классике благодаря урокам литературы в гимназии. Знакомство с «Вием» маме запомнилось надолго. Был мрачный ноябрьский вечер, родители ушли в гости. Чтобы не скучать, решила почитать… Сидела, поджав ноги на кровати, со страхом время от времени вглядываясь в темные углы комнаты, но оторваться от книги не могла. А потом были дивные сказки братьев Гримм, Шарля Перро, Ганса Христиана Андерсена, принадлежавшие маминой школьной подруге Наташе Вейнберг. Память о семье этой девочки мама пронесла через всю жизнь. В глубокой старости рассказывала мне об удивительном дедушке Наташи Григории Яковлевиче, ученом-металлурге, о доброй, трогательной бабушке Марии Марковне, которая вела все хозяйство в доме, о веселом папе Владимире Григорьевиче, тоже крупном инженере, который потом куда-то исчез в декабре 1933 года, о красавице маме – Нине Викторовне, иногда надолго уезжавшей из Ленинграда от своих троих детей. Позднее выяснилось, что Владимир Григорьевич по доносу был арестован, сначала сослан в лагерь, куда и ездила жена, а потом, в 1938 году, там же под Читой расстрелян… Довольно типичная история питерских интеллигентов в 1930‐х годах. Удивительно другое – атмосфера любви и праздника, которую, несмотря ни на что, поддерживали взрослые в доме Вейнбергов.